Обезьяны и солидарность

Пятый день мы проживали в тесном гостиничном номере. Пол был покрыт серой полосушкой, а стены, выкрашенные в светло-желтый цвет, украшены репродукциями балерин Дега. Мы над ними прикалывались, впрочем, мы никогда не упускали возможности поиронизировать над гостиничными репродукциями. Уродливые плотные красно-коричневые шторы я сразу же раздвинула; я вообще враг штор и занавесок, а эти здесь вызывали особенно сильную клаустрофобию. Окно открывалось на широкий балкон соседнего дома напротив, где в течение четырех дней не отмечалось никакого движения. Наутро пятого дня на балконе и крыше дома появились строители с агрессивными голосами.

— Меня не интересует, — сказала я. — Я просто обратила внимание. Разве не забавно — представлять, что мы действующие лица порнофильма.

Дарио приподнялся и принял сидячее положение.

— Послушай, эти типы действительно смотрят!

— Пусть смотрят. Меня это не должно интересовать.

— А вот их интересует… судя по всему.

— Мне не интересно, интересно ли им.

— Я задвину шторы.

— Послушай. Это наш гостиничный номер, и если мы здесь ничего не ломаем и не беспокоим других посетителей криками, то можем делать здесь все, что нам хочется. И так, как нам нравится. А если какой-то строитель болтается за окном, это не наше дело. Мы не обязаны задергивать окна отвратительными серо-бурыми шторами, и вряд ли этого требует какой-то закон. Или предписания гостиницы. «Посетители обязаны задергивать окна, чтобы никто в них не заглядывал». Это явилось бы дискриминацией клиентов.

— Я думаю, строители будут чрезвычайно довольны, если ты не задернешь шторы.

— Вот и хорошо. Значит, все счастливы.

— Я нет.

— Ну чего ты?

Я обняла Дарио за плечи, но он пробурчал:

— Черт, они смотрят чуть ли не почти прямо в глаза. — И натянул одеяло на нижнюю часть туловища. — Задерни штору.

— Не задерну. И зачем я вообще сказала про этот порнофильм. Думала, что это забавно. Ну, смешно. Вдруг тебе понравится, эдакий крошечный эксгибиционизм. Ты же из другой страны, эти строители никогда не встретятся тебе на улице.

Дарио выкатился из кровати, скакнул к окну и шумно затянул красно-коричневую штору. В комнате стало темно, как в палатке, казалось, что и запахло в ней, как в палатке. За окном буйствовало великолепное лето, цвели розовые кусты, разъезжали машины.

В кафе у пруда я спросила:

— А если бы в номере вообще не было штор? Что бы ты тогда сделал?

— Переехал бы в другой.

— А если бы свободных не оказалось?

— Не знаю. Завесил бы окно банным полотенцем.

— А если бы комната была совершенно пустой и нечего неоткуда было бы взять?

— Тогда это вряд ли был бы гостиничный номер.

— Да, верно. Я просто рассуждаю в принципе: должна ли я отказываться от своих удовольствий из-за того, что какой-то строитель может их случайно увидеть? Разве это не поведение слабого человека?

— С какой стати? Если я не допускаю, чтобы каждый глазел на то, чем я занимаюсь, то как я себя при этом веду?

— Нет, я не думаю, что ты непременно должен позволять всем глазеть на себя. Что это может стать обязанностью. Нет, если бы удовольствия всех были бы видны всем, это было бы чересчур тоталитарно.

— Какая-то жуткая фантазия.

— Ну да, и то, что при этом лицезрели бы, уже не было бы удовольствием.

— В некоторых случаях, может, и было бы. Но не в моем.

— Но я не это имела в виду, а то, что могло бы твое наслаждение — ну да, ты не эксгибиционист, — могло бы твое удовольствие быть столь большим и сильным, что тебя не заботило бы, наблюдают за ним или нет?

— Значит, для тебя идеальное удовольствие это нечто такое, что другие могли бы в любое время наблюдать со стороны? Даже любой извращенец?

— Оо! Строитель — извращенец?

— Я не конкретно о них. Я говорю в принципе.

— Ну, в любое время и все равно кто, конечно, не могли бы наблюдать.

— Вот видишь.

У пруда темноволосая няня смешила ребенка, подобного раскормленному ангелу, тем, что въезжала детской коляской в утиную стаю, гуляющую возле воды, и восклицала: «Ух-у-у-у!» Утки, шумно хлопая крыльями, взлетали. Девушка дожидалась, пока вспуганные птицы успокаивались, снова опускались на землю и, переваливаясь, подходили ближе — и повторяла шутку. Упитанный ребенок в коляске взвизгивал. Никто из прохожих и клиентов кафе не обращал на них внимания. Утки в испуге взлетали, трепыхались в воздухе и снова опускались.

— Кстати, хороший вопрос, — сказала я. — Должны ли мы прекращать свои невинные забавы, если кто-то от них непристойно кайфует. Может ли это стать чем-то вроде морального долга?

— То есть хороший человек может смотреть, а нехороший — нет?