Обезьяны и солидарность

Дарио намазал на хлеб «нутеллу», которую я купила специально к его приходу. Он попытался свистнуть сквозь зубы, эта привычка раздражала меня, но я ему никогда об этом не говорила. После нескольких присвистов он решил продолжить разговор:

— Ты только и знаешь, что говоришь о еде. Когда и где мы сможем поесть, где вообще подобает есть — и все такое.

— Я просто ненасытная. Мне много нужно. Видишь ли, в этом смысле у меня с миром больший контакт, чем у тебя, ты только и делаешь что привередничаешь. Возражаешь, упираешься, не пускаешь мир в себя.

Дарио куснул бутерброд с «нутеллой».

— Я знаю, что хорошо. Я ем только то, что мне нравится. Не то, что ты и тебе подобные, вы запихиваете в себя всякую дрянь, при этом и разглагольствуете о тонкости и разнообразии.

— Ты боишься.

— Чего?

— Соприкосновения с миром.

— Ты-то что об этом знаешь? Я просто лучше чувствую, что для меня хорошо, в этом все дело.

— Ах, вот как. Ну и что, по-твоему, хорошо? Сладкие коктейли, медвежьи конфеты и «нутелла». Ты питаешься детскими продуктами, которые не вызывают страха, сладкие и приятные на вкус. Ты боишься взять на себя ответственность за мир, поэтому и ешь все эти тутти-фрутти.

Дарио дочиста облизал губы и пожал плечами.

— Снобы низшего класса, вот вы кто. Я ем то, что мне нравится. Разве это не смелость?

— Потому-то тебе все это и нравится, что ты нерешителен. Тебе и должно нравиться безопасное детское питание, как корове трава.

— Значит, диагноз поставлен.

— Да. Я все больше убеждаюсь, что немецкое выражение man ist, was man ißt в определенном смысле очень даже верно. И при обратном прочтении тоже действует, насчет тебя. Man ißt, was man ist. Ешь то, чем сам являешься. Не случайно ветчину ты ешь только вареную, не сырокопченую. Тебе не нравятся оливы. И икра.

— Мне они кажутся невкусными. Можешь делать какие угодно выводы.

Дарио глотнул кофе и встряхнул головой.

— Все равно слишком горький. Ты не заметила в каком-нибудь шкафу пачку сахара?

— Сейчас посмотрю. Может, здесь что найдется.

Я вынула из шкафчика баночки с приправами, какие-то пакетики, оставленные предыдущими обитателями. Кто-то из Эстонии прихватил в творческую квартиру приправы Santa Maria для пиццы и спагетти. Я только что рассказала Дарио о том, что в такие готовые смеси добавляют консерванты и усилители вкуса, например, глюканат натрия Е621, который, по некоторым утверждениям, повреждает клетки мозга. Но Дарио не удосужился меня выслушать. Я продолжала шарить в шкафу.

— Черт, это соль. Но, знаешь, у меня еще есть горький мед из цветов каштана. Не хочешь попробовать?

— У кофе должен быть вкус кофе. Чистый вкус. Вкусы должны быть чистыми, вот в чем секрет, великий гурман! Учись!

— Fuck you, baby. Ладно, мне тоже не нравятся дурно заправленные блюда и неграмотно смешанные приправы, но тема чистоты…

— Кофе с медом — это уже пойло.

— А вот тема чистоты очень даже интересна… Можно сделать интересные выводы…

— Предсказать будущее на гуще испорченного кофе?

— Да! В каком-то смысле да. По пристрастию к теме чистоты можно определить кое-какие установки человека. Например, ты. Хочешь быть великим либералом. Великим левым вольнодумцем.

— А это тут при чем?

— При том. Один американский психолог утверждал, что чистота ценится скорее консерваторами, чем либералами. Что, конечно, совершенно очевидно. У либералов при определении пяти важнейших ценностей чистота всегда стояла на последнем месте, по всему миру. Его звали Джонатан Хайдт, того психолога.

Дарио загрузил в рот полную ложку «нутеллы» и лениво приподнял брови.

— Это что, были основные ценности его кофепития?

— Гм-гм. Конечно. Он установил пять всеобщих моральных ценностей: забота, что означало заботу о других, потом еще справедливость, лояльность, уважение и чистоту. Под этой чистотой он, между прочим, подразумевал и чистоту пищи, что означало традиционность. Эдакую «чистоту своей вещи»: одна вещь своя, правильная, чистая, а другая, чужая, может заразить свою вещь, сделать ее нечистой.

— Как мед в кофе?

— Ну да. Либерала это не должно волновать. Он, наоборот, должен приветствовать всякое смешение.

— Значит, кофе с сахаром пьют только консервативные правые, это ты хочешь сказать?

— Неужели это было сформулировано столь истерично.

Дарио потрогал свою крошечную кофейную чашку; тонкий фарфор, судя по всему, стал остывать.

— Ладно, ну и где сахар? Или те крохи были последними?

— Черт, кажется, да.

— Чего уж там. Да и кофе почти остыл.

— Погоди-ка. — Я наконец нашарила в шкафу комочек бумажного пакета, на дне которого белели сахарные крупинки.

— Глянь, совсем немного.

— Тебе придется купить им новую пачку.

— Ну да.

— Купить им новый сахар.

— Пожалуй, да, придется.

— Не пожалуй, а точно.

— Послушай. — Я пристально взглянула на Дарио. Он продолжал:

— Иначе этот дом останется без сахара.

— Вот беда-то!

— Именно беда. Тем, кто приедет, уже неоткуда будет взять сахар. Представь сама, приезжаешь ты в подобную резиденцию для творческих личностей, а там ничего нет, и сахар с кофе закончились.