О процессе цивилизации. Том II. Изменения в обществе. Проект теории цивилизации

Французские владения по своим размерам значительно уступали владениям Габсбургов. Но они были гораздо более централизованными, сплоченными и, с военной точки зрения, в большей мере защищены «естественными границами». На западе границей служили пролив и Атлантический океан — все побережье вплоть до Наварры было в руках французских королей. На юге границу образовывало Средиземное море, побережье которого, за исключением Руссийона и Сердани, контролировалось французами. На востоке граница с графством Ницца и герцогством Савойским шла по Роне; далее, через Дофине и Прованс, — к Альпам. Севернее Альп Рона и Саона вновь служили границей королевства с графством Бургундским; местами, в среднем и верхнем течении Саоны, оба берега реки принадлежали французам. На севере и северо-востоке границы современной Франции еще не были достигнуты: только за счет власти над архиепископствами Метц, Туль и Верден королевство выходило к Рейну. Но пока что это были только анклавы, «сторожевые посты», развернутые на землях немецкого рейха. Граница с империей проходила чуть западнее Вердена, а затем простиралась на север в районе Седана. Как графство Бургундское, так и Фландрия с Артуа принадлежали Габсбургам. То, насколько далеко в этом направлении сдвинется граница, зависело от исхода борьбы между парижскими королями и Габсбургами. Долгое время французские владения ограничивались обозначенной территорией. И только в период между 1610 и 1659 гг. в них были включены сначала Артуа на севере, затем земли, расположенные между Францией и тремя архиепископствами, а также — как новые анклавы в землях рейха — Верхний и Нижний Эльзас. Лишь тогда королевство приблизилась к Рейну[114]и в него вошли почти все те земли, что составляют современную Францию. Открытым оставался вопрос о возможностях дальнейшего роста — о том, где эта политическая единица найдет свои «естественные» границы, т. е. те границы, которые она была способна защищать.

Французу во Франции и немцу в Германии, живущим в обществах со стабильной и централизованной монополией на физическое насилие, может казаться чем-то самоочевидным и целесообразным как наличие такой монополии, так и единство национальной территории. Они непроизвольно считают это чуть ли не результатом сознательно запланированных акций. Соответственно, они часто судят о действиях, приведших к такому состоянию, с точки зрения их непосредственной целесообразности для поддержания порядка, кажущегося им разумным и само собой разумеющимся. Поэтому они склонны оценивать события прошлого с позиций того блага или зла, что эти события несли для общности, с которой идентифицируют себя эти люди. При этом они не замечают действовавших в прошлом закономерностей и обстоятельств, принуждавших группы и лица того времени поступать так, а не иначе, и упускают из виду планы, стремления и интересы людей того времени. Словно действующие лица прошлого должны были (и могли) обладать профетическим видением того будущего, каковое для историков является разумным и страстно утверждаемым ими настоящим. Поэтому-то историки и прославляют или осуждают деятелей прошлого в зависимости от того, насколько велик их вклад в процессы, приведшие общество к настоящему положению, и судят о действиях по тому, способствовали они или нет желательному результату.

Однако подобная цензура, наложенная на прошлое и выражающая личные предпочтения, подобное субъективистское и партийное видение исторических событий чаще всего препятствуют пониманию элементарных закономерностей и механизмов — пониманию действительной структурной истории и социогенеза исторических образований. А такие образования развиваются в борьбе противоположных, точнее говоря, амбивалентных, интересов. Исчезновение княжеских уделов, растворение их в королевствах, а затем растворение королевств в буржуазных государствах — все это не менее важно для образования новых формаций, чем наличие победителей в конкурентной борьбе. Без насильственных действий, мотивированных свободной конкуренцией, не было бы монополии на применение насилия, а тем самым не было бы института вытеснения и регулирования насилия, распространившего свой контроль на большие территории.

По далеко не прямолинейной траектории движения, приведшего к интеграции обширных земель вокруг герцогства Иль-де-Франс, мы видим, насколько сильно полная интеграция западнофранкских территорий зависела от механизма «борьбы на выбывание», равно как и то, что такая интеграция не была результатом профетического видения или исполнения некоего плана, принятого отдельными контрагентами. Как однажды заметил Анри Озе, «assurément, il y a toujours quelque chose d’un peu factice à se placer dans une position a posteriori et à regarder l’histoire à rebrousse-poil, comme si la monarchie déjà administrative et la France déjà centralisée de Henri II avaient été de toute éternité destinées à naître et à vivre dans des limites determinées…»[115] [116].