o c24ec28d571a6d65

Федор Иоаннович встал, - Годунов тут же поднялся, - и прошел к низкому окну. Кошка

зевнула и устроилась на толстом персидском ковре.

- Лето, какое славное в этом году выдалось, жаль, батюшка его не увидит, - царь погладил

рыжеватую, растущую клочками бороду. «Вон и к вечерне звонят. Волнуюсь я за Митеньку,

Боря, - царь повернулся, - хоша Марья Федоровна и восьмой женой батюшке была, однако

все же венчанной, как положено, и царевич в браке рожден».

- Церковь сих браков не признает, - сухо ответил Борис. «Вы бы лучше, государь, о своих

наследниках волновались, нет оных, по сей день, а надо, чтобы были».

Федор Иоаннович покраснел и пробормотал что-то – неразборчиво.

- А за царевича, - Годунов мягко улыбнулся, - не след тревожиться, там, в Угличе, и поиграть

ему с кем будет – боярские дети, кровей хороших. Вона, - он кивнул на дверь, - Михаил

Никитович Битяговский ждет, вызвал я его, чтобы вам, государь, представить.

Царь сморщил низкий лоб и беспомощно посмотрел на шурина.

- Правителем земских дел в Угличе вы его назначили, - помог Борис Федорович, - и

смотрителем за хозяйством царевича, по моему представлению, на той неделе еще указ

подписывали.

- Да, да, - рассеянно сказал Федор Иоаннович, - так здесь он? Ну, пусть войдет, пусть

войдет...

Низенький, толстый Битяговский поясно поклонился царю и прижался губами к перстню с

большим алмазом, что украшал палец Федора Иоанновича.

- Ну, ты там, - царь замялся.

- За здравием царевича и вдовствующей государыни следить непрестанно, жизнь свою

положить, а их защитить, - отчеканил Годунов.

- Да, да, - согласился царь, и, наклонив голову, прислушался: «К вечерне звонят. Пойду к

Иринушке, пора и в церковь нам».

Он прошел мимо согнувшихся в поклоне мужчин, и, как только за Федором Иоанновичем

закрылась низкая, резная дверь, Годунов сказал: «Ну, ты, Михаил Никитович, помнишь,

говорили мы с тобой о сем. Кормление у тебя с Углича хорошее будет, кроме того, - Годунов

усмехнулся, - ежели сие дело получится, так и не скучно тебе там станет. Наверное».

Дьяк улыбнулся пухлыми губами. «Выйдет у меня, Борис Федорович, не сумлевайтесь».

- Ну, вот и славно, - Годунов потрепал его по щеке. «Только, Мишка, помни, что я тебе

говорил – ее больше всего опасайся. Там волчица такая, что скрозь тебя смотрит, и все

чует».

- В монастырь бы ее сослать, и дело с концом, - раздраженно сказал Битяговский. «Ради

чего рисковать-то?».

- Ну, знаешь, - он вдруг прервался, будто остановив себя, - нет, ладно. А ты, Мишка, жди –

как надо будет, я гонца пошлю».

Битяговский поклонился и вышел, а Годунов, потрещав пальцами, посмотрел на шахматную

доску.

После ванн государю стало лучше, он отдышался, пришел в себя, и даже сел за трапезу.

На следующий день Борис отозвал Бельского в какой-то темный угол, и сказал, едва дыша:

«Не действует яд-то».

- Погоди, - медленно ответил тот. «Не торопись, Борис. Видишь, он уже опекунов для

царевича назначил, Углич ему отписал. Погоди».

- Сегодня – Углич, а завтра он ему корону царей московских отпишет! – прошипел Годунов.

«Нет, Богдан, кончать надо с ним, и чем быстрее, тем лучше».

- Сыро что-то, - поежился царь, сидя за шахматной доской. «Богдан Яковлевич, посмотри,

что там с печкой, дрова повороши».

Бельский поднялся, и Годунов вдруг увидел, как исказилось гримасой боли лицо царя. Иван

Васильевич попытался встать, но больное колено громко хрустнуло, и царь, застонав, упал

на ковер.

- Позови, - прохрипел он, - лекарей, Марфу позови, Марью! Ну, Борис!

Бельский, было, занес полено над головой государя, но Годунов, покачав головой, сжал

сильные пальцы на сухом, морщинистом горле Ивана Васильевича. Потом он вытер

покрытые слюной и пеной руки о парчовый кафтан царя и спокойно сказал: «Положи полено-

то, Богдан».

Он пришел к государыне Марье Федоровне, когда тело Ивана Васильевича уже лежало на

огромной кровати в его опочивальне. «Преставился государь, - тихо сказал Борис, глядя в

мгновенно наполнившиеся слезами глаза женщины. «Играл в шахматы, и задыхаться начал,

- то смерть быстрая была, царица, он и не почувствовал ничего».

- Призри его Господь во владениях своих, - услышал он тихий, вкрадчивый голос откуда-то

из сумрака опочивальни. Боярыня Воронцова-Вельяминова поклонилась Годунову и, когда

она вскинула взгляд – будто два изумруда были ее глаза, - Годунов понял, что она - знает.

«Никому не скажу, - подумал он той ночью, стоя у гроба царя, слушая монотонную

скороговорку священника. «Богдану говорить нельзя – испугается, к Федьке побежит, а тот,

хоша и дурной, и блаженный – но все, же царь. На колу я торчать еще не хочу. Нет, надо ее

запрятать как можно дальше. Из России выпускать ее не стоит , конечно, - тут же всем

расскажет. И в монастырь нельзя – как я ее туда отправлю? Федьке она нравится, лечит его,

опять же. Нет, надо по-другому»

Годунов посмотрел на воронье, что прогуливалось по зубцам кремлевской стены, и, щелкнув

пальцами, велел дьяку: «Спосылай на Воздвиженку, к боярыне Воронцовой-Вельяминовой,

пущай в Кремль приезжает, завтра с утра, разговор у меня до нее есть».