o c24ec28d571a6d65

лучший!», и, сглотнув, облизав губы, ответил: «Считайте, что их уже нет, ваша светлость».

Вице-губернатор не стал его поправлять.

-Случай, в общем, ясный, - вздохнул архиепископ, глядя на женщину.

Джованни внезапно подумал: «Действительно, красавица, только худенькая очень – как

мальчишка. Ну ладно, у меня есть еще неделя в запасе, его высокопреосвященство, как я

уже понял, любитель соблюдать формальности, тем более, это тут первое аутодафе. За это

время я Анды сверну, не то, что ее вызволю. Все будет хорошо».

- Может быть, донья Эстелла, вы хотите раскаяться? - мягко, осторожно спросил ди

Амальфи. «Если вы отречетесь от ереси и признаете учение Святой Церкви, наказание

будет, - он помедлил, - менее жестоким. Вас задушат, а только потом – сожгут. Подумайте.

Эстелла посмотрела прямо на него, длинные, черные ресницы дрогнули, алая губа чуть

дернулась, и она сказала: «Мне не в чем раскаиваться, святой отец».

- Ну что ж, - архиепископ повернулся к секретарю. «Отец Альфонсо, напомните подсудимой

порядок казни».

- На главной площади, перед собором, - забубнил секретарь, - всю ночь будут читаться

молитвы. На рассвете будет отслужена месса, после чего будет накрыт завтрак для жителей

города. Вам обреют голову, и вы пройдете босиком, в желтой власянице, называемой еще

санбенито, со свечой в руках, и закрытым лицом, к месту казни. Там вам будет зачитан

приговор, - светскими властями, разумеется.

- Как вы, наверное, знаете, - добавил архиепископ, - святая церковь никого не казнит. Нам

противна сама идея кровопролития, донья Эстелла.

- Однако же, - тихо сказал Джованни, - словами нашего учителя апостола Иоанна:

- Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не

будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во

Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не

пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в

огонь, и они сгорают.

- Аминь, - торжественно заключил его высокопреосвященство, и, перекрестившись, велел:

«Запишите, отец Джованни – донья Эстелла Мендес, как не раскаявшаяся, передается на

милость властей, и да сжалится над ее душой Иисус, дева Мария, и все святые».

Над холмами, среди сгустившихся грозовых туч, посверкивали последние лучи заката.

«Осень», - подумала Эстер. «Хоть бы Хосе не кашлял, как в прошлом году – всю зиму

надрывался, бедненький. Хотя Давид знает, как делать это снадобье – я записала нужные

травы, теперь должно маленькому легче стать. Давид, - она вспомнила испуганное, бледное,

подергивающееся лицо мужа там, в зале трибунала.

Опустившись на скамью, сжав руки, женщина вздохнула. «Отец говорил, что нельзя

поступать бесчестно. И в Торе сказано: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Пусть

даже такой – он все равно создание Божье, по образу и подобию Его. У него семья, дети.

Пусть».

Она вздрогнула, услышав звук ключа.

- Я очень ненадолго, - сказал Джованни, садясь рядом. «Во-первых, ваш, - он помедлил, -

муж, рассказал все – и про Кальяо, и про Панаму».

- Дон Мартин, - Эстер побледнела. «В Кальяо».

- Я его предупредил, - шепнул Джованни. «А с Панамой – вице-губернатор собирается

известить тамошние власти с теми кораблями, что туда сейчас собираются. Как я уже

говорил, до Панамы они не доплывут, так что за людей там можно не волноваться».

Эстер глубоко вздохнула.

- Пытать вас не будут, - Джованни чуть улыбнулся, - я убедил вице-губернатора в том, что

дон Диего, - он помедлил, - выдал всех, и вы больше ничего не знаете. Он назначил казнь на

следующую неделю, в субботу».

- Хорошо, - тихо сказала Эстер. «Вы можете сделать так, чтобы я повидала Хосе? Ну, перед

тем, как…

-Н е будет никакого «как», - сердито ответил Джованни. «Завтра я уезжаю в горы и еще кое-

куда, а вы сидите тут, читайте, - он кивнул на скамью, - Священное Писание, - вам же его

выдали, - и не смейте плакать. Все будет хорошо».

Он обернулся на пороге, посмотрев на нее – хрупкую, с милым, измученным лицом, сидящую

под большим, массивным распятием, и еще раз повторил: «Все будет хорошо».

-Диего, - Мануэла побледнела, положив руку на живот, - что же ты делаешь?

- Уходи, - сказал Давид, стоя на пороге комнаты, оглядывая игрушки Хосе, его тетради на

столе и маленькую, крохотную вязаную шапочку, что лежала рядом.

«Почему такая маленькая?» - подумал он мимолетно. «Хосе же вырос. Да, это же для сына.

Или дочки. Март, сейчас март. А дитя должно родиться в июне, как раз в начале зимы».

Она заплакала, комкая в руках передник. «Диего, почему?».

- Ты должна уйти и не возвращаться, - жестко сказал Давид. «Собирайся прямо сейчас, и

чтобы до темноты тебя уже здесь не было. И ребенка, - он сглотнул, - тоже».

- Папа! – Хосе выбежал из спальни и – не успел Давид опомниться, - прижался к нему.

«Папа, я скучал, тебя весь день не было!».

- Но куда нам идти? – тихо спросила Мануэла.

- Мама, не плачь! – Хосе посмотрел на нее и сам вдруг заплакал – громко, горестно. «Не

надо, мама!».