o 8b191ad8675a2039

Он, было, тоже приподнял руку, но уронил ее.

Матвей вынырнул из горячечного сна, и выругался сквозь зубы. «А то урок тебе, - иронически

сказал он, глядя на перебитую в локте левую руку, что бессильно лежала рядом, -

здоровайся правой, Матвей Федорович. Ну, это если тебе вдруг захочется, на колу торча,

поздороваться с кем-то».

В подвале Разбойного приказа было стыло и безлюдно. Матвей вслушался в звук падающих

с потолка капель, и внезапно уловил чьи-то шаги – легкие, будто ночная бабочка шелестела

крыльями.

Человек появился из тьмы. Он присел у клетки, надвинув на глаза шапку, закутавшись в

армяк, и сказал, протягивая между прутьев флягу: «От сестры твоей, атаман».

«Молодец Марфа», - усмехнулся про себя Матвей, выбив пробку. Запахло травами и чем-то

еще - свежим, горьким.

«Жаль только, Марью с Митькой не увижу», - подумал Матвей, допивая последние капли.

Человек ловко перегнулся меж прутьев и забрал у него флягу.

-Упокой тебя Господь, Белый Сокол, - прошептал гость и, гибко вскочив на ноги, исчез в

безмолвном мраке застенка.

Матвей закрыл глаза.

Это было Коломенское, Коломенское их с Иваном детства, то, где они учились сидеть в

седле и стрелять из лука. «Купаться!» - Иван, - ловкий, сильный, пятнадцатилетний, первым

прыгнул в реку. Матвей зашел вслед за ним, и, упав на спину, позволил течению унести себя

вниз. Здесь, на середине реки было холоднее, и он, обеспокоившись, приподнявшись,

увидел, как удаляются от него крыши дворцового села.

Ноги вдруг закрутило мощной струей воды, и Матвей крикнул: «Помогите!». Никто его не мог,

конечно, услышать, и, сделав несколько движений руками, он понял, что попал в самое

сердце водоворота.

Внизу все было черно – без просвета, и он ,забившись из всех сил, поплыл прочь – к

сияющей лазури летнего дня, спокойной, как глаза батюшки.

Сейчас Матвей даже не стал бороться – он открыл рот и впустил в себя эту смертную,

стылую воду.

Тишина. Темнота. Забвение.

-Федя, - сказал отец, не открывая глаз, - там, на стене, меч наш семейный. Возьми, твой он

теперь.

-Батюшка, - мальчик отступил к двери, - да как же это…

-Сними его, - Петя говорил медленно, борясь с желанием просто прекратить дышать и

вытянуться на постели, чувствуя, как наполняет тело холод. «Сюда принеси».

Федор внезапно подумал, что сапфиры на рукояти меча – как глаза батюшки, лазоревые,

словно летнее, чистое небо.

Он устроил меч рядом с отцом и с ужасом увидел, как смуглая, сухая рука обирает

простыню. Федор сглотнул, и, осторожно взяв холодные, синие пальцы отца, положил их на

клинок.

-Да, - выдохнул Петя. «Спасибо, сын. Дед твой мне сей меч отдал, а я тебе – не посрами

чести-то рода нашего».

Мальчик, стоя на коленях у ложа, вдруг сказал, уткнувшись лицом в руку отца: «Не умирайте,

пожалуйста».

-Так разве то я решаю, - Петя чуть усмехнулся и, внезапно застонав, задыхаясь, схватился

за горло. Федя помог ему приподняться и держа сильными, уже не детскими руками,

попросил: «Вы дышите, батюшка, я тут, я с вами».

-Уже лучше, - пальцы отца чуть прикоснулись к теплой щеке мальчика. «И мать свою не

бросай, Федор, окромя тебя, других мужиков в семье нет пока. Будь с ней. Ну, иди, - слабо

улыбнулся Петя, - я посплю немного.

Федор и не помнил, как, все еще с мечом в руках, открыл дверь своей горницы. Положив

клинок на лавку, глядя на свои книги, рисунки и чертежи, мальчик вдруг, зло сказал:

«Господи, ну зачем ты так!».

Он сбежал вниз по лестнице, краем уха услышав, как зовет его кто-то из сестер. Федор шел

по Воздвиженке вниз, к Кремлю, толкаясь, пробираясь через толпу на улице. На Красной

площади было еще многолюдней - приближался Великий Пост, торговцы торопились сбыть с

рук скоромные припасы, разносчики кричали на разные лады, из Обжорного Ряда тянуло

жареной требухой.

Федя, наконец, миновал, последние лавки и застыл. Он мог нарисовать ее с закрытыми

глазами – когда они только приехали на Москву, мальчик ходил сюда каждый день,

осматривая ее со всех сторон. Она была стройная и высокая, как башня в Мон-Сен-Мартене,

но та была серой и скучной, а эта – играла многоцветными куполами в февральском солнце.

«А батюшка больше ничего не увидит, – подумал Федя, и, чтобы не стонать от горечи,

привалился лбом к холодной стене Троицкой церкви. Он внезапно понял, почему так любит

камень – он был твердым и надежным, и на него можно было опереться.

-Нет, конечно, засим мы и тратим столько на кирпич, - чтобы на морозе стыл, – раздался

сзади глубокий мужской голос. «А навес вам построить и холстом кучу покрыть – руки

отвалятся?»

-Федор Савельевич, его ж только той неделей привезли, - оправдывался кто-то.

-Парень! – его вдруг потрогали за плечо. «Что ты, что случилось?».

Федя посмотрел на высокого, сухого, с жестким, насмешливым лицом, мужчину, и ответил,

сам не зная, зачем: «У меня отец умирает. Ну, отчим, но он мне как отец, я своего родного

отца и не помню, он тоже умер».

-Ну так ты сейчас с матерью твоей должен быть, а не здесь, - отозвался мужчина.

-Я пойду к ней, - обещал Федор. «Правда. Мне просто надо было одному…, - он не закончил.

-А почему здесь? – серые глаза мужчины заинтересованно посмотрели на Федора