o 18466e8fb342a663

Петрович в сердцах встаёт из-за стола и уходит в палисадник.

Матрёна Ильинична задвигает засов на входной двери:

- Вот и ночуй там, в бане!

Спокойно докурив и аккуратно загасив окурок, глава семьи направляется к поленнице.

Взвесив на руке самое тяжёлое полено, крушит ближайшее к входной двери окно.

Следующее окно выносит изнутри Матрёна табуретом. Третье - Петрович. Опять -

Матрёна.

Военные действия идут в полном молчании. Слышен лишь звон стекла, треск ломаемых

рам и надсадное дыхание Петуховых.

Когда в доме и на веранде не остаётся ни одного целого окна, Петрович закуривает, и, полюбовавшись на результат, идёт к соседям проситься на ночлег.

Давно собравшиеся на противоположной стороне улицы поселковые кумушки

подчеркнуто вежливо его величают:

- Здрасьте, Василий Петрович.

Утром Матрёна Ильинична берёт бутылку, заворачивает в холстину нетронутый пирог и

бежит через дорогу просить у супруга прощение. К чести Петухова он долго не ломается

и, опохмелившись, степенно возвращается в лоно семьи, сопровождаемый семенящей

позади него счастливой женой.

Всю неделю Петуховы ремонтируют разрушенное жилище.

Это всем знакомое «кино» соседи смотрят регулярно, два раза в год, и удивляться давно

уже перестали. Лишь однажды рыбобазовский кузнец Миронов не выдержал:

- Петрович, чем так мучиться, разошлись бы, что ли…

Ус Петухова дёрнулся, лицо налилось свекольным соком:

- Ты что, охренел? Я люблю её!

А сегодня я с восхищением смотрел на сцену, на гордого праздничного Василия, сияющую

Матрёну, любовался этой счастливой и красивой парой. Завидовал пронесённому ими

через всю жизнь чувству, оставшемуся и сейчас, под старость, такому же искреннему и

горячему, как в юные годы.

*

Первые дни после отъезда Оксаны я ежедневно терял кусочек себя…

Днём работал «на автопилоте», а вечером брал у Толика ключи от лодки, заправлял

полный бак и спускал моторку на воду. Носился, как угорелый, по проливу один до полной

темноты. Нос выходящей на глиссирование «Казанки», заслонял горизонт, на виражах

меня забрасывало брызгами. Волны, как стиральная доска, дробили днище лодки.

Потревоженные сумасшедшим влюблённым бакланы, недовольно крича, улетали в берег.

А я, с трудом удерживая непослушный румпель в окоченевшей руке, кричал и молил.

Бросал в лицо Океану безумные слова, сами собой вылетавшие из перекошенного

судорогой рта. Плакал и бахвалился перед ним:

«Палуба вверх, палуба вниз…

Я гребу третьи сутки без сна!

Палуба вверх, палуба вниз…

Северный ветер в снастях поёт…

Палуба вверх, палуба вниз…

Суке-судьбе меня не сломить!

Палуба вверх, палуба вниз…»

Когда я немного приходил в себя, причаливал к пристани, закрывал лодку на замок.

Мокрый, усталый, сжимая в кулаке мутные от соли очки, заходил в дежурку.

Толик качал головой:

- Ружьё зазря ржавеет, три часа мотались без толку - ни одной уточки не стрелили.

Я устало улыбался:

- Нельзя, Толик, птиц небесных стрелять. Как без них жить потом будем?

Помнишь, у Бунина: Лежит мужик в поле и кричит в землю: «Грустно барин, журавли

улетели!" И пьяными слезами обливается.

- Вот ужо на медведя вас свожу, картошку выкопаем. Знаю я одно место…

- На медведя - другое дело. На медведя - я согласен.

*

В ближайший выходной поехали с Толиком «на медведя».

«Казанку» вытащили подальше от воды и привязали к дереву, на случай прилива. Кто

знает, может, до утра в засаде просидим? Углубились по едва заметной тропке в распадок.

Навстречу нам, слева от тропы вниз, к морю, весело журчала узенькая речушка, скорее -

ручей, заросший по берегам тальником и смородиной. Тайга притихла, готовясь ко сну.

Пихтовые вершины, как заострённые колья, пронзали темнеющее небо. Шум прибоя

постепенно отдалялся. Всё успокоилось, и лишь редкие здесь осинки продолжали дрожать

зябкими листочками от своего вечного внутреннего озноба и жаловаться на короткое

северное лето.

Часа через полтора у огромного замшелого валуна остановились. Толик, приложив палец к

губам, показал глазами. Метрах в пятидесяти вверх по склону ручей поворачивал, и

тропинка, по которой мы взбирались, ныряла в воду. Крутые до того берега с двух сторон

полого спускались к ручью.

Мы зарядили двустволки, взвели курки и затаились за валуном. Ветерок к вечеру потянул

в нашу сторону, к морю, что было очень кстати.

Ждать пришлось долго. Небо потемнело, в тайге смолкли все звуки, и только комары,

редкие гости на берегу, на ветру, здесь, в затишке, сладострастно терзали наши лица и

руки. Мазаться было нельзя: учует мишка. Тишина стояла такая, что было слышно

дыхание земли. Мы должны были уловить даже малый посторонний шорох. Но когда

почти в полной темноте впереди, у самой кромки воды, сумерки вдруг сгустилась в тень, я

ничего не услышал, лишь почуял, как напрягся Ременюк.

Тень шевельнулась. Затаив дыхание, мы подняли стволы, и тишину разорвал звук двух

одновременно прозвучавших выстрелов. Вспышки огня ослепили. Через мгновение я

несся, не чуя под собой ног к броду, за мной топал сапожищами Толик.

- Андреич, не напоритесь на подранка, - кричал он, задыхаясь на бегу.

Но я ничего не слышал. Багровая душная волна азарта захлестнула с головой. Добыча!