o 0a115616b968c99b

постели – грязно выругалась по-польски, и приказала: «Еще, еще!». Болотников шепнул в

нежное ухо: «Сейчас будет больно, пани Марина, ну да вам сие нравится, как я вижу». Она

зарыдала, выгнувшись, притянув к себе кружевную подушку, и шепотом крикнула: «Да! Да!».

Потом он грубо вытер шелковым ручником у нее между ног и рассмеялся:

-Горячая вы баба, государыня, повезет пану Теодору. Через три дня он тут будет, вместе с

Шуйским, мужа вашего убивать. Знаете, небось, на рассвете в субботу в набат зазвонят. Так

что ждите, явится сюда, - Болотников провел губами по ее соскам, и, вдохнув запах мускуса,

подумал:

- И, где пани Эльжбета, я тоже знаю, проследил за тем гонцом, что грамотцу к ней вез.

Ничего, недолго осталось, потерплю. А все почему – потому что сынка его, Петра этого, я

еще в Самборе запомнил. Он-то меня к отцу и привел, на Чертольскую улицу, как я его в

Китай-городе увидел, с другими мальчишками.

-А вы не будете моего мужа защищать, пан Иван? – томно спросила Марина, взяв его руку,

поведя вниз.

Мужчина расхохотался. «У меня пять тысяч людей с оружием в селе Коломенском стоят,

пани Марина. Коли я захочу, от Шуйского, с его заговорщиками, одни кишки останутся.

Только вот я не хочу, - он резко рванул ее к себе и добавил: «Давай, сучка».

Марина раздвинула ноги, и, еще успела спросить: «А чего вы хотите, пан Иван?»

-А это уж мое дело, пани Марина, - он хлестнул ее с размаха по щеке и велел: «Ноги

задери».

-Только ее и хочу, - подумал мужчина, кусая белую, пахнущую мускусом шею, слушая стоны

девушки. «Только ее, пани Эльжбету, навсегда, до самой смерти моей – никого больше.

Надо будет – хоть всю Москву ради этого сожгу».

Когда он ушел, Марина оправила постель, и, позвав прислужниц, велела нести одеваться – в

серое, бархатное, расшитое алмазами и жемчугом, западного покроя платье. Музыка внизу

играла еще громче, и Марина, спускаясь по лестнице, вдруг, на мгновение, остановилась у

ставень – воронье кружилось над Троицкой церковью, каркая, пронзительно-черное в

голубом, ясном, весеннем небе.

-Так, - сказал хмуро Федор, оглядев сына – тринадцатилетний Петя казался взрослым

мужчиной, - что там Степан, видел ты его?

-А как же, - ухмыльнулся подросток, - он сейчас эти, как их там…

-Фрески, - помог отец.

-Ну да, - Петя откусил от калача, и с набитым ртом добавил, - их рисует. В Андрониковом

монастыре, с помоста не слезает. Я ему строго-настрого велел даже носа на улицу не

показывать, как вы и говорили, батюшка. А гонец от матушки вернулся, все в порядке у них с

Марьей, ну, я вам грамотцу приносил.

-Ну, хорошо, - Федор поскреб в бороде, - вы, где ночуете сейчас с мальчишками, на Яузе?

Сын кивнул и осторожно спросил: «На Красную площадь-то можно прийти, ну, в субботу?»

-Даже и не думайте, - отрезал Федор. «Сидите у себя в Китай-городе, как все закончится, на

Воздвиженке встретимся. Ну, иди, сейчас тут люди будут».

Петя тоскливо взглянул на отца и тот на мгновение привлек к себе подростка. «Да повоюем

еще, - рассмеялся Федор, - ты думаешь, этот Болотников просто так из-под Москвы уйдет?

Все, беги, - он нагнулся и, поцеловав рыжий затылок, подтолкнул сына к двери.

-Болотников – пробормотал мужчина. «Вот же сука, неизвестно на чью сторону он

переметнется. Тысячи человек там у него, в Коломенском, если они через реку перевалят –

не видать Василию Ивановичу престола. Послать бы туда кого-то, да вот кого? Хоша бы

узнать, - что он делать собирается. Ну, ничего, за Роберта он мне заплатит, я и Джону тако

же сказал».

Федор задернул занавеску и, достав из-под лавки прикрытый тряпками альбом, потянулся за

угольком. «Ах, Ксения, Ксения, - он рисовал по памяти, с полузакрытыми глазами. Ну что ж

нам с тобой делать, а?» Закончив, Федор взглянул на бумагу – она смотрела, чуть

отвернувшись, черные косы струились по спине, и глаза ее – темные, прозрачные, - были

полны тоски.

Он вырвал лист, и, скомкав его, поднес к пламени свечи. В дверь три раза, быстро,

постучали, и мужчина, подняв засов, впустил Шуйского и Татищева.

-Я там велел, - сказал князь Василий Иванович, - водки нам принести, пирогов тако же.

-Угу, - Федор развернул план Москвы. «На Ильинке в набат забьют с самого рассвета,

Михаил Никитич там будет со своими людьми, все сделает».

Татищев кивнул, и, потянувшись, открыл дверь Дуне, что внесла холодную, запотевшую

бутылку водки, и блюдо пирогов. Шуйский поймал девушку за руку и что-то ей шепнул,

кивнув в сторону соседней каморки. Та опустила ресницы и тихо сказала: «Я тогда там вас

ждать буду, ваша милость».

-Что, Василий Иванович, - хохотнул Татищев, разливая водку, - пред венчанием на царство

хотите в последний раз московских блядей попробовать? Потом-то уж не сможете.

Шуйский тоже рассмеялся, и, выпив, ответил: «Там такая девка сладкая, что ради нее и от

шапки Мономаха можно отказаться, Михаил Никитич.

-К делу, бояре, - хмуро велел Федор. «Ну, как набат забьет, и толпа на Красную площадь

попрет, там мои люди орать будут, что, мол, поляки церкви оскверняют, невместное едят,

что бесы они и что у царя под сапогами – копыта, и сам он – бес. Ну, обычные вещи. Тако же