o 0a115616b968c99b

«Помнишь, Машенька, как мы приехали сюда, осень была, птички не улетели еще. Что они

делали?».

Женщина подперла головой руку и, посмотрев на иконы в красном углу, вздохнув, ответила:

«П-пели».

-Вот как хорошо, - обрадовалась Мэри. «Правильно, пели. Ну, занимайтесь, милые, уж и

обедню скоро стоять».

Она перекрестила дочь и Машу, и, задержавшись на пороге, подумала: «Господи, быстрей

бы весна уже. Ежели до Красной Горки никто не появится, - сами уйдем, нечего тут сидеть. Я

бы и сейчас ушла, так снег на дворе, опасно это. Да и навигация еще не открылась».

Женщина толкнула деревянную дверь своей кельи и, вдохнув запах сухих трав, что были

развешаны в холщовых мешочках по стенам, сухо сказала: «Уж и обедня, скоро, Ксения

Борисовна, хватит вам в окно глядеть».

Ксения, даже не повернувшись, тихо ответила: «Сердца у вас нет, Марья Петровна, камень у

вас заместо оного».

Мэри усмехнулась углом рта и ответила: «Ну да, ну да. Слышала я сие уже. То у вас в одном

месте свербит, Ксения Борисовна, сами-то уж не справляетесь, как я посмотрю. Тако же и я

вам не помощница, я о сем еще осенью вам сказала».

Ксения покраснела, и, сглотнув, промолчала.

-И вот, казалось бы, - холодно продолжила Мэри, убираясь, - пост и молитва блудные

страсти смирять должны, однако ж вам ни то, ни другое – не помогает.

Девушка побарабанила длинными пальцами по ставне и заметила, так же холодно: «Делали

вы сие уже, Марья Петровна, что вы ломаетесь-то? И я вам тако же – помогу».

-Мне помогать не надо, - Мэри оправила апостольник, - это у вас зудит, Ксения Борисовна.

Идите уж в церковь, помолитесь, может, хоша о чем другом подумаете, хотя надежды на это

мало».

Она захлопнула за собой дверь, и, Ксения, вздрогнув, пробормотала: «Ледышка проклятая!

На Москве-то такой не была».

Девушка поднялась, и, присев на узкую, простую лавку, на мгновение замерла, тяжело дыша.

-Федор, - прошептала она, - Федор, ну скорей бы. Хоша бы за ворота к нему выбежать, хоша

бы как – только бы с ним быть. Пешком за ним пойду, босиком, - куда угодно».

Она дернула уголком рта, и, прищурившись, в последний раз с тоской взглянув на

заснеженную равнину, - вышла из кельи.

-П-птица, -нежно сказала Маша, насыпая щеглу зерен. «П-птица поет».

-Да! – Аннушка обрадовано взяла женщину за руку. «Видишь, как хорошо! И ты сегодня две

буквы узнала, у тебя получается».

В большой, просторной келье мерно гудела печь, клетка со щеглом стояла на укрытом

бархатной скатертью столе, по лавкам были разложены меховые покрывала и атласные,

вышитые, подушки.

Щегол наклонил красивую голову и, глядя на монахинь, что-то пробормотал.

По ногам вдруг повеяло холодком и Аннушка, выпрямившись, глядя на высокую, тонкую

женщину, что стояла в дверях, поклонившись, сказала: «Мы уже уходим, государыня, мы

птицу пришли покормить, вы же разрешили».

Марья Федоровна, молча, прошла к пяльцам, что стояли у окна, и, посмотрев на вышивание,

- образ Спаса Нерукотворного с золотыми, яркими волосами, потрещав сухими пальцами,

проговорила: «Обедня уже».

-Мы уходим, уходим, - Аннушка еще раз поклонилась и дернула Машу за руку. Из-под

черного апостольника женщины выбился золотой локон и государыня, сморщив высокий,

бледный лоб, вдруг сказала: «Как у него».

Она подошла к Маше, и, наклонившись, - Марья Федоровна была много выше, - накрутила на

палец волосы женщины.

Аннушка почувствовала, как задрожала Маша и шепнула: «Потерпи, она так делала ведь

уже. Посмотрит и отпустит, ты же знаешь».

-Как у него, - вздохнула государыня, распрямляясь, указывая на Спаса. Она блуждающим

взглядом оглядела келью и громко, резко сказала: «Мой сын жив!»

Аннушка незаметно закатила глаза и кивнула: «А как же, государыня, жив, жив, царствует

Дмитрий Иоаннович, дай Бог ему здоровья и долголетия».

-Жив! –сине-серые, как грозовая туча, глаза торжествующе блеснули. «Это он! – Марья

Федоровна наклонилась и прижалась к губам Иисуса. «Он его укрыл, он его спрятал. Он

вернется, придет, я знаю!»

-Конечно, - Аннушка подтолкнула Машу к дверям кельи. «Иисус вернется, тако же и в

Евангелиях написано».

Марья Федоровна что-то забормотала, ударяясь головой о вышивку.

Аннушка, напоследок поклонившись, вывела Машу из кельи, а государыня, не обращая на

них внимания, зашептала, глядя в ореховые глаза Спаса: «Придет, придет, вернется, я знаю,

я верю!»

Она подняла голову, и, посмотрев на полыньи во льду Шексны, пробормотала: «Весна. Тогда

тоже была весна, да, снег уже рыхлый был. Он же спас мальчика, спас нашего Митеньку, то

в гробу не мой ребеночек был, чужой. Пусть уже приедет быстрее, я ведь ждала его, все это

время ждала».

Женщина погладила образ Спаса – нежно, едва, касаясь, и, уронив голову в ладони,

раскачиваясь, стала нараспев повторять: «Мой сын жив! Жив!»

Федор посмотрел на мощные, деревянные ворота, и, спешившись, весело закричал:

«Открывайте, грамотцу вам привезли из Кириллова монастыря!»

Матвей перегнулся в седле и тихо сказал Волку: «А и правда, - пока до Кириллова ехали,

пока там стены в обители чинили, - и весна пришла. Вон, Шексна-то вскрывается, и пахнет,

как – сладко».