o 0a115616b968c99b

-Я люблю тебя,- сказал он, прижимаясь губами к стройной шее.

-Люблю тебя,- повторила жена, и он, как всегда, подумал: «Счастье мое, Лизонька моя».

Уже одевшись, он наклонился, и, поцеловав алые, мягкие губы, сказал: «Жена воеводы

Григория Петровича за вами присматривать станет, так что ты не волнуйся, все будет

хорошо».

-Хорошо,- она дрогнула темными ресницами и посмотрела на него безмятежными,

спокойными, синими глазами.

Перед тем, как выйти из дома, он заглянул к Марье – дочь спокойно сопела, уткнувшись

лицом в тряпичную куклу.

-Не надо будить,- подумал Болотников. «И так шумно было все эти дни, пусть поспит дитя

вдоволь. Сладкая моя девочка». Он перекрестил ребенка и, вздохнув, прошептал: «Храни их

Господь».

Ляпунов, перегнувшись в седле, захохотал: «Заждались тебя, воевода! Ну, дак конечно -

такую женку, как Лизавета Петровна, трудно оставить!»

Болотников вскочил в седло своего вороного, кровного жеребца и сердито спросил: «Что там

лазутчики, вернулись?».

-А как же,- отозвался Ляпунов. «Воронцов-Вельяминов и Трубецкой с десятью тысячами под

Кромами стоят, ждут нас, Иван Исаевич».

-Это все, что у них есть? – удивился Болотников, вдыхая свежий, утренний воздух, глядя с

вершины холма на войско, бесконечной лентой растянувшееся по северной дороге.

Он посмотрел на пышную зелень дубов вокруг, на блеск золотых куполов монастыря и вдруг

рассмеялся: «Да мы их за единое сражение сомнем, Прокопий Петрович!»

Ляпунов поджал губы. «Шуйский-то их вперед выдвинул, Иван Исаевич, сам с остальными

силами под Калугой затаился».

-Ну и славно, - небрежно отозвался Болотников,- его тоже на кол посадим, как доберемся. А

с Воронцовым-Вельяминовым,- он засучил рукава кафтана,- я сам посчитаюсь, мы с ним

давние знакомцы, Прокопий Петрович. Он у меня смерти, как милости просить будет, а я, -

белые зубы блеснули в ледяной улыбке, - немилосерден ныне. А что патриарх этот ложный,

Гермоген, коего Поместный Собор заместо истинного избрал? – поинтересовался

Болотников.

-Анафемствуют нас во всех церквях, - неохотно ответил Ляпунов,- тако же с амвона он

проповедует, что самозванец,- то есть царь Димитрий Иоаннович,- торопливо поправился

мужчина,- мертв, на Москве убит.

-Сие он, сука, лжет, - спокойно сказал Болотников, - тако же на кол сядет, и язык я ему

вырву. Ладно,- он сладко потянулся,- поеду, Прокопий Петрович, посмотрю, что там у нас в

голове, а как на ночь располагаться будем – приходи, ты же под Кромами не воевал,

расскажу, что я придумал – я те места хорошо знаю.

Болотников рассмеялся, и, гикнув, подхлестнув жеребца – умчался вперед.

Марья проснулась и, посмотрев на куклу, сказала ей: «Сегодня. А ты тут останешься ,за

нас».

Она соскочила на пол и, оглянувшись, пробормотала: «Нет никого. Черный Иван ушел. А

рыжего, отца, Федором звали, я помню».

Девочка оделась, и, заглянув в горницу к матери, велела: «Вставай. Пора нам». Девочка,

засопев, приподняла крышку сундука и обернувшись, строго проговорила: «Теперь слушай».

-Рубашка, - терпеливо сказала Марья, указав нежным пальцем на лавку. Мать покорно ее

натянула.

-Сарафан, - продолжила девочка, вздохнув. «Платок. Туфли, - она опустилась на колени, и,

пыхтя, помогла матери одеть обувь. «Теперь стой».

Мать стояла, глядя в стену, и Марья, зайдя в свою горницу, оглянулась – синие глаза даже

не посмотрели на нее. Девочка подхватила с пола маленький узелок, что собрала еще

давно, и затолкала его себе под рубашку.

-Пошли, - она взяла мать за руку и вывела со двора. В городе – Марья склонила голову,

прислушиваясь, - было тихо. Ребенок задумался, глядя на развилку дорог, что виднелась за

мостом через Сейм.

Марья приставила ладонь к глазам и увидела, как по тропинке, что вела вниз, от

монастырских ворот, спускаются какие-то люди.

-Идем, - она потормошила мать, и та, покорно переставляя ноги, пошла за ней.

Марья нагнала людей и громко спросила: «Куда вы?».

Высокая, тонкая, морщинистая старуха, - в черном сарафане, - обернулась и процедила: «А

тебе-то что?».

Марья задрала голову и твердо сказала: «Отца ищу».

-А это кто с тобой? – подозрительно спросила старуха, глядя на Лизу.

Седобородый, горбатый пожилой человек, с ржавыми веригами на шее, ловко опираясь на

клюку, подошел к ним, и улыбнулся: «Не видишь, что ли, мать это ее. Одно ж лицо».

-Как тебя зовут? – громко спросила старуха, наклонившись к Лизе. Та молчала, глядя синими

глазами на перелески и холмы за рекой.

-Лизавета, - ответила Марья. «Матушка эта моя».

-Лизавета, - согласилась женщина.

Старуха окинула их оценивающим, холодным взглядом, и, цепко взяв седобородого за руку, -

отвела его в сторону.

-Дитя-то бойкое, - шепнула старуха, - подавать много будут. И мать у ей красивая. Таких баб

больше жалеют. Видишь, она все повторяет, петь научим.

Старик почесал в бороде и согласился: «Ну, давай, Настасья, возьмем их. Девка-то и правда

– резвая, пока пусть мать водит, а там – разберемся».

Нищая кинула взгляд на дорогу и еле слышно предложила: «Может, кому из мужиков наших

ее отдать, понесет, с младенцем-то еще больше настреляет».

Старик поморщился.