Созерцание этой донны привело меня в такое состояние духа, что я часто думал о ней как о той, кто мне очень нравится, и думал о ней так: это благородная донна, прекрасная, молодая и мудрая, и она явилась мне, быть может, по воле Амура, чтобы моя жизнь стала легче. А много раз я думал с большею любовью о ней, так как сердце мое соглашалось с этим рассуждением. И когда я допускал это, я начинал размышлять, как бы побуждаемый разумом, и говорил сам себе так: что это за мысль, которая хочет меня утешить таким низким способом и не оставляет мне никаких других мыслей. Потом вставала и другая мысль и говорила: теперь, когда ты находишься в такой тревоге, почему не хочешь ты избавить себя от такой горечи? Ты видишь это дуновение, которое приносит с собою желания Амура и исходит от такой благородной стороны, как та, где находятся глаза донны, которая показала себя такой сострадательной. И я, борясь с собою таким образом много раз, захотел сказать еще и об этом несколько слов, и, так как в этой битве мыслей победили те, которые говорили за нее, мне казалось подходящим обратиться к ней, и я написал этот сонет, который начинается словами:
В этом сонете я делю самого себя на две части, следуя тому, что мои мысли были разделены надвое. Одна часть зовется сердце, то есть желание; другая зовется душа, то есть разум. И я рассказываю, как они разговаривали между собою. А что подобает называть желанием сердце и разумом — душу, достаточно ясно для всякого, кому мне хотелось бы это открыть.
Правда и то, что в предыдущем сонете я обращаю сердце против глаз моих, что как будто противоречит вышесказанному; и поэтому я говорю, что там я еще не понимаю под словом
Сонет XXII
Глава XL
Против этого противника разума встало однажды, около девяти часов, яркое видение во мне: мне казалось, что я вижу эту преславную Беатриче в кровавых одеждах, как она предстала впервые очам моим; она казалась мне юной, в таком возрасте, как я ее увидел в первый раз. Тогда я начал думать о ней, и при этих воспоминаниях, как в былые времена, сердце мое начало мучительно раскаиваться в том желании, которому оно позволило собою так низко овладеть на несколько дней вопреки постоянству разума. И, прогнав это дурное желание, вернулись все мысли мои к моей благороднейшей Беатриче; и я говорю, что с тех пор впредь я стал думать о ней так от всего пристыженного сердца моего, что вздохи свидетельствовали об этом неоднократно, и они почти все, уходя, говорили о том, что твердило сердце, т. е. имя этой благороднейшей и как она ушла от нас. И часто случалось, что столько боли приносила с собою иная мысль, что я забывал ее и не помнил, где я находился.