Ночь предопределений

В магазине он взял пачку печенья и бутылку болгарского сока. Было так приятно идти по городку, пережевывая, перетирая липнущее к зубам печенье, и запивать его кисловатым сливовым соком прямо из горлышка, и радоваться встреченной по пути полоске тени, а то и плоскому камню, тут же, в тени стены, заменявшему скамью... Он выбрал кружной путь, выводящий к почте, по странному чьему-то замыслу размещенной в дощатом домике на окраине городка. Домик построен был давно, в нем размещалось управление геологической экспедиции, которая в послевоенные годы вела здесь разведку. Деревянные щиты, доставленные из-за моря на пароходной палубе, пошли на стены, так что между тяжелых каменных строений, жмущихся к земле, почтовое отделение с высокой железной крышей выделялось каким-то чуть ли не иноземным шиком.

Феликс знал, что писем ожидать рано, они уже не летят ему вслед, с первым же рейсовым самолетом, и что скорее всего их не будет совсем, а будет, после выматывающих неpвы попыток выйти на связь через промежуточные АТС, несколько слов, пустых, информативных, способных уместиться в короткой телеграмме и вдобавок едва слышных среди заполняющих трубку гуденья и треска. Но он все-таки направился к почте, и весь путь туда — недолгий, впрочем,— думал о Наташе, и даже в сердце у него щемило слегка, и поёкивало, как перед свиданием на Площади Революции, в метро, где они когда-то встречались, у театральных касс... Она неизменно запаздывала, так что у него бывало достаточно времени и потоптаться у выложенной мрамором стены, под схемой линии метрополитена, и в толчее перед увешенным афишами киоском изучить репертуар на ближайшие две недели. И каждый раз, ожидая, он всем телом, душой ощущал нависшую над ним катастрофу, подобную козырьку готовой от малого шороха низвергнуться снежной лавины: вдруг она не придет...

Он и сейчас испытывал нечто подобное, положив на барьер свой паспорт и ожидая, пока светленькая, не знакомая ему по прежним приездам девушка старательно рылась в ящичке с письмами «до востребования». Конвертов было немного, девушка, наверное, знала их наизусть, и лишь добросовестность заставила ее пересмотреть всю корреспонденцию сызнова.

Феликс вышел из комнатки, пропитанной запахом клея и разогретого сургуча, постоял на крыльце, допил сок из бутылки, которую, входя, оставил на плоском перильце, и сунул ее в картонный ящик, заменяющий урну.

Жаика в музее не было, Айгуль сидела за столом на остекленной терраске, склонясь над инвентарной книгой, перенося какие-то записи в карточки, лежавшие перед нею стопкой. При виде желтоватых, густо разлинованных страниц Феликс каким-то краем сознания зацепился за Статистика, вернее — за тома, оклеенные по углам темно-синим дерматином... Айгуль сухо кивнула на его приветствие и снова уткнулась в книгу, он не успел даже уловить выражение ее глаз.

С бесстрастным, непроницаемым лицом она опустила руку в слегка приоткрытый ящик стола, пошарила там — вслепую, на ощупь — и вытянула из щели столистовую тетрадь в черной обложке. Все это Айгуль проделала, не отрываясь, от своего гроссбуха, и положила тетрадь на уголок стола.

— Это мне? — спросил Феликс.

Она молча кивнула.

На первой, в клеточку, странице было крупно выведено:

Ян Станевич. Воспоминания о Зигмунте Сераковском.

— Спасибо,— сказал он.— Бардзо дзенкуем, паненка Айгуль.

Она продолжала что-то выписывать в карточку.

— Но здесь один существенный недостаток,— сказал он.— Не указано имя переводчика.

Он вырвал-таки из-под ее ресниц гневно сверкнувший взгляд.

— Простите,— сказала она, вставая,— сегодня у меня много работы.

Она удалилась, выбивая по дощатому полу террасы громкую, частую, презрительную дробь.

Ловко, подумал он, улыбаясь. Ему стало весело, когда он со стороны оценил эту стремительно разыгранную сценку; было в ней что-то давнишнее, забытое — и вдруг воскресшее... Он вышел из музея во дворик и уселся на скамейку под карагачом, поодаль от входа. Карагач высыхал, часть листвы на нем облетела и устилала землю шумно шуршащим ворохом свернувшихся трубочкой листьев, но пыльные, серые ветки еще удерживали на себе потоки отвесно бьющих солнечных лучей. На скамейке и вокруг лежала светлая тень. Он откинулся на спинку, вытянул ноги, закурил сигарету и с двойным наслаждением раскрыл тетрадь.

«На каникулах 1847 года друзья пригласили Зигмунта для знакомства с новым для него краем, а также с его сердцем и головой — Вильной,— читал он, перелистав несколько первых страниц.— Как метеор, пролетел он через Литву, но след его не угас, как след метеора. Долго, целому поколению, светил он своим светом. В Вильне он познакомился со всем, что было выдающегося в обществе: Одынцем, Брониславом, Залеским, Эдвардом Желиговским (Антон Сова), Антониной Шнядецкой, Михаилом Балиньским — словом, со всеми, кто только в Вильне жил...»