Ночь предопределений

— Я не верю в ясновидение,— сказал Гронский.— Но мне известно несколько случаев...— Феликсу показалось, он вздохнул,— я хочу сказать, и это не имеет никакого отношения к ясновидению, что мне доводилось выступать в Норильске и Махачкале, в Великом Устюге и Конотопе, вряд ли вы отыщете город, где бы я не был, но я нигде не видел, чтобы по главной площади средь бела дня разгуливали коровы и ели газеты. Я не знаю, товарищ Спиридонов, придутся ли им по вкусу наши афиши, но учтите, я не умею работать с пустым залом. Я не лектор по атеистической пропаганде, у меня другой жанр. И потом,— закончил он сурово,— я хочу есть. Я еще не научился питаться газетами. Тут существует какой-нибудь ресторан?

— Чего нет, того нет, как говорят англичане,— сказал Карцев.— На сегодня это все,— он описал широким жестом полукруг,— и «Астория», и «Метрополь», и «Прага»...

— Куда вы меня привезли, товарищ Спиридонов?..— Гронский, не желая следовать за плывущей в воздухе рукой, уперся взглядом в довольно широкую щель между подгнившими досками пола и постучал каблуком, как бы испытывая их прочность.

Спиридонов суетливо заерзал. Рита подняла глаза к потолку и тихо вздохнула.

Что бы там ни было, а хлеб у нее не сладкий,— заключил Феликс.

— Возвращайтесь сюда через пять лет,— предложил он,— и вы будете ужинать в ресторане с оркестром и любоваться сквозь стеклянные стены огнями вечернего порта, это красиво... Кстати,— обратился он к Карцеву,— вы не упустили в своем проекте канатную дорогу?..

— Не упустил,— сказал Карцев.— Вы подниметесь вверх по канатной дороге. Там будет ресторан на двести пятьдесят посадочных мест. С оркестром. Все как положено.— Он был невозмутим.

— А пять рублей? — пристально посмотрел на него Гронский.

— Какие пять рублей?..

— Пять рублей на лапу швейцару? Ведь у входа будет висеть табличка: «Свободных мест нет»...

Все рассмеялись, и Карцев первым, хотя и несколько досадливо. «Молодец старик»,— подумал Феликс.

Лицо Гронского оставалось серьезным, только зрачки, казалось, вздрагивали от смеха за толстыми стеклами очков.

— Нет,— качнул он головой,— через пять лет я вряд ли вернусь. К тому времени я буду, вероятно, там, откуда не возвращаются. Хотя мне было бы и очень приятно посидеть в пашем ресторане, уплатив пять рублей швейцару. Я бы не поскупился... Правда, в моей жизни все это было уже столько раз — и швейцар, и «свободных мест нет» — что мне уже немножечко успело надоесть... Но вот вы,— обратился он к Феликсу,— вы, я понял, писатель. Стало быть, человек свободный — куда хотите едете, о чем хотите пишете, ведь так?

— Еще бы,— не сморгнул Феликс.

— И что, вам здесь интересно? То есть, конечно, раз вы сюда приезжаете, вам интересно... Но что, что вам здесь интересно, хотелось бы знать?

Любопытство — свойство молодости, мелькнуло у Феликса,— он вовсе не так стар, как может показаться. Только как ему ответишь?.. Не рассказывать же...

— У этих мест богатая история,— он помедлил, зная наперед, что его слова не вызовут сочувственного отклика.— С меня достаточно и этого,— добавил он сухо.

— История?..— Гронский хмыкнул.— Что же здесь было до того, как... воздвигли эту чайную?

Все заулыбались. Только у Гронского лицо оставалось по-прежнему недвижимо-спокойным, выражая пристальное внимание.

Резвый старикан,— постепенно загораясь, подумал Феликс.— Очень резвый...

— До того, как построили эту чайную,— он тоже улыбнулся,— тут была та же самая жизнь, что и на остальной части планеты... Может быть, чуточку попроще, погрубей... Зато... Как бы это сказать... Она была и естественней, подлинней, что ли... Здесь ценили в мужчине — смелость, в женщине — верность, у коня — быстроту, у верблюда — выносливость... Здесь ценили в жизни простор и волю. Умирали — от пули, от холода или джута... Здесь много рожали, но не цеплялись за жизнь, а жили, как и умирали, сурово, просто... Без иллюзий,— закончил он, глядя в глаза Гронскому.

— Без иллюзий...— Перехватив последнее слово, Гронский впервые блекло усмехнулся.— Тогда, должно быть, это была скучная жизнь...

— Вы увлекаетесь,— сказал Карцев, обращаясь к Феликсу. Пока тот говорил, он успел взять новую бутылку и вернуться. Спиридонов, используя момент, потихоньку подставил ему стакан, плотно обхватив его граненые стенки костистой рукой. При этом метнул косой взгляд на свою строгую патронессу, но она, опершись подбородком на узенький кулачок, не отрываясь, смотрела на Феликса, он чувствовал на себе этот взгляд — недоверчивый, любопытный, бьющий, как тугая струя, из глубины прищуренных ресниц...

— Вы увлекаетесь, мой друг,— покровительственно заметил Карцев — Вы начали с того, что жизнь в этих местах была той же самой, что и повсюду, хотя это само по себе довольно сомнительно, а теперь рисуете нам картину...

— Я только отвечаю на вопрос,— продолжал Феликс.