Ночь предопределений

— Вся прелесть этих мест в том, что здесь прошлое не пахнет архивной пылью и мышами. Его можно пощупать, потрогать, наколоться на него, как на заржавленный гвоздь. Кстати, там, на плато, где мы с вами сегодня утром встретились, я собрал целую коллекцию гвоздей, каждому из которых — по сто-полтораста лет, теперь таких нет и в помине... Да что гвозди. Здесь каждый бугорок или курган в степи — легенда, она живет, ее передают из уст в уста, ее можно услышать, не прочесть... И не только услышать! В десяти километрах отсюда — урочище, где тысячу лет назад кипело сражение между обитателями этих мест и пришельцами, там до сих пор без труда можно отыскать наконечники для стрел и копии. Здесь над морем, в толще известкового берега, вырублена пещера, подземный храм, где когда-то молились христиане-несториане, потом мусульмане, но главное, на стене сохранилось изображение руки, раскрытой ладонью вперед — знак привета и дружелюбных помыслов, обращенных каждому... Здесь были свои святые, свои злодеи, свои герои и пророки. Поблизости отсюда стоит мазар, где похоронена степная Джульетта по имени Карагоз. Когда мимо проходят люди, они обязательно остановятся перед мазаром и повяжут на веточке растущего рядом карагача тряпичный лоскуток. Издали этот карагач похож на огромный куст, в любое время года покрытый цветами... Если человек хоть раз коснулся этой земли, вдохнул запах этой пустыни, этой шири, он уже никогда их не забудет. Я возвращаюсь к себе, проходит время — и вдруг я чувствую, что мне становится как-то узковато и неуютно среди привычных улиц, и будто не хватает чего-то этой скрипящей на зубах пыли, этой солоноватой воды, этого проклятого зноя, от которого свариваешься, как яйцо в крутом кипятке, этих лоскутков на карагаче, этого городка...

— Этой чайной и этой яичницы,— подсказал Спиридонов, ухмыльнувшись.

— Да, представьте, и этой чайной,— улыбнулся Феликс беззлобно. Он вынул из кармана платок и вытер взмокшую шею.

Гронский молчал, как будто дожидался продолжения. Рита, по-прежнему подперев подбородок узеньким кулачком, смотрела на Феликса, но теперь в ее посветлевших глазах, помимо недоверия, было еще какое-то робкое удивление,озадаченность, как если бы он говорил на неведомом ей языке, и она — не по словам, а иным каким-то образом — пыталась уловить, угадать смысл...

Карцев качнулся на стуле. Его лицо тоже было покрыто потом, и на груди, на прилипшей к телу рубашке расползлись два темных пятна.

— Не знаю, как насчет истории,— сказал он и подчеркнул растяжкой последнее слово, глядя на Феликса,— истории в привычном, узаконенном наукой смысле... Но то, что у этих мест богатейшее будущее — это бесспорно. — Он поправил очки и заговорил ровным, уверенным голосом, обращаясь к Гронскому. При этом он по глоточку отхлебывал из своего стакана, смачивая вином мясистые губы. — Поблизости отсюда находится перспективный нефтеносный район. Что такое нефть в нынешних условиях, вам понятно. В Милане и Париже я видел стоянки с автомобилями, на которых наросло пыли на добрый палец. Бензин дорог, цены на него с каждым годом растут. Кроме того, нефть — это парафины, это химическая промышленность. Для нее нужны, кроме нефти, вода и люди. Воду обеспечат опреснители. Для людей будет построен город. Там, где мы с вами сейчас беседуем, раскинется один из его микрорайонов, а центр города сместится к морю, в .сторону будущего порта и морского вокзала...

Про все это Феликс уже слышал — про будущий город, про порт и морской вокзал... Он медленно пил, потягивал вино и думал, что ни Гронскому, ни его спутникам, в сущности, нет никакого дела ни до этого городка, ни до всего, о чем говорили они с Карцевым, хотя говорили они о совершенно разном, но для них одинаково безразличном,— завтра или через день-два они укатят дальше, к новой гостинице, к столику с более, возможно, порядочным меню, к новым подмосткам, у которых столпятся новые зрители в ожидании новых чудес и иллюзий...

Куда лучше было бы потолковать с ними о чем-нибудь эдаком, вздохнул он. О телепатии, например... Или о Гудини. Спросить у маэстро, какого мнения он о Гудини...

Карцев между тем уже заключил свое экономо-географически-архитектурное эссе предложением поднять тост за город, за его прошлое и перспективы, и Спиридонов тут же захлопотал, задвигал стаканы: «Ритуся, золотце мое, чур не отказываться!..»— но в этот момент резко, с вызовом проскрежетала по полу ножка отодвигаемого стула, и все — Гронский при этом недовольно поморщился — повернули головы в ту сторону, где за столиком в углу сидел юноша, на которого Феликс обратил внимание в самом начале. Он уже давно очистил стоявшие перед ним тарелки, но все не уходил, все сидел, спиной к их компании, то ли погруженный во что-то свое, то ли прислушиваясь к разговору, достаточно громкому в пустой чайной.