Ночь предопределений

Степь уже дышала зноем, и море, синее, плотное, как литое стекло, блестело и лоснилось под солнцем. Справа, где находился судоремонтный завод, в заливе виднелось несколько суденышек, отделенных длинной желтой косой от пустынной до самого горизонта глади. Все было неподвижно, немо и полнo какого-то таинственного, неразгаданного смысла, как на картине Дали. Он вспомнил ее — «Постоянство памяти», и удивился тому, что это сравнение не приходило ему раньше на ум. Все было похоже, и даже плывущие, растекшиеся, напоминающие свисающий с тарелки блин, сюрреалистические часы не казались натяжкой здесь, где еще немного — и все растает и поплывет от зноя.

Здесь не было плавного перехода между утром и днем, одно превращалось в другое резко, внезапно.

Как жизнь и смерть, подумал он.

14

Казалось, весь городок был оклеен этими афишами... По крайней мере, между гостиницей и чайной, то есть на расстоянии примерно полутораста шагов, Феликс натыкался на них трижды. Было похоже, среди лиц обитателей городка, к которым он успел привыкнуть, в то утро появилось еще одно, наблюдавшее за каждым его шагом. Оно следило за ним со всех афиш — раздражающе-невозмутимое, холеное, властное лицо пожилого, лет за пятьдесят, мужчины со старомодным косым пробором над высоким лбом и пристальным взглядом из-за массивной оправы с невидимыми стеклами. И когда, огибая площадь и стараясь не выступать за пределы узкой теневой полоски, Феликс подходил к еще не запертой, к счастью, чайной,— и тут с обшарпанной стены на него смотрело то же лицо.

И когда это только успели?..— удивился Феликс.

МАСТЕР ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ОПЫТОВ

ГЕННАДИЙ ГРОНСКИЙ

— так было написано на афише. ГЕННАДИЙ ГРОНСКИЙ, разумеется, с красной строки, большими линяло-розовыми буквами. Ну, МАСТЕР, но не Кио же, не Мессинг, с чего такой тарарам?..—усмехнулся Феликс. Это Айгуль старается... Ну-ну... «Чтение мыслей»... «Разгадывание сложнейших задании на любом языке»... «Продиктованное мысленно задание выполняется с секундной быстротой»...

Входя в чайную, он вспомнил, что видел такие афиши в областном центре на пути сюда, но там, на многолюдном, хотя и единственном пока проспекте, между прочих афиш, они терялись, во всяком случае, не выглядели так вызывающе. Здесь же они обрушивались на тихие улочки, как внезапно извергнутая вулканом лава... Банально, возразил он себе. Скорее они похожи на флаги неприятеля в захваченном с налета городе... Еще банальней... Однако мысль о городе, сдавшемся на милость победителя, вернула его к собственному вчерашнему бегству из гостиницы, к шумному вселению новых ее обитателей... Сейчас они сидели, все трое, в глубине зала, занимая столик в углу: посредине — старик в массивных очках, с зализанными на пробор седыми волосами над крупным лбом, по одну сторону от него — тот самый тип с помятым обликом регулярно пьющего человека, по другую девица со вздернутым носиком, в цветастом цыганистом платье с обнаженными по плечи руками. Она подкладывала старику в тарелку, при этом в ее движениях было что-то привычно-покровительственное. Взглянув на Феликса, она прищурилась, задержала на нем узнающий взгляд, и потом, пока Феликс шел по проходу между столами, он все время чувствовал этот взгляд на себе. Кто она ему?— подумал он о старике, не сомневаясь уже, что это и есть Геннадий Гронский, мастер психологических опытов, правда, постаревший лет на двадцать, но так уж водится, для афиш или книг дают более молодую фотографию,— кто она ему? Любовница, дочь, ассистентка? Он помахал ответно Карцеву, который сидел рядом с теми тремя, но за отдельным столиком. При виде Феликса тот вскинул руку и обрадованно поболтал ею в воздухе. Перед ним была бутылка молдавского портвейна, черная, 0,7, с красной наклейкой. Та самая,— подумал Феликс. Оттого ли, что черная «граната» напоминала многое, никак не связанное ни с Карцевым, ни с этим городком, то ли отчего-то еще, но ему сделалось вдруг легко и беззаботно, как если бы дальнейшее не зависело от него, и он должен был подчиниться, току обстоятельств, уже несущих его, как течение — лодку.