Ночь предопределений

— Вы — писатель,— она скользнула по нему быстрым, не задерживающимся взглядом.— Все писатели выдумщики.

— Пожалуй,— согласился он,— Хотя это уж кто как умеет.

— Вот видите... Между прочим, здесь должна быть губная помада! В большом городе не достать, а в такие забрасывают, и хорошую... Польскую, например... Или французскую. Вы не видели?

— Нет,— сказал Феликс, смеясь.

— Что тут смешного? Ведь у вас жена есть, или дочка... Или еще кто-нибудь... Им надо!

— А вам не надо,— сказал он.— Вы, по-моему, слишком этим увлекаетесь. Тушью, тенями...

- Приходится,— вздохнула она.— От грима я выгляжу старше. А то совсем девчонка.

— Ну и что же? По-моему, это хорошо...

— Это по-вашему. А Гронский... Сами понимаете, слишком большая разница.

Понимаю,— подумал он и ничего не сказал.

— И потом, ведь приходится вести программу, ассистировать... На сцене нужна солидность. А у меня — ни роста, ни подходящей внешности.

— Вы давно с ним?

— Уже два года,— сказала она.— Да, мы вместе уже два года работаем.

— А раньше?

— А раньше я секретаршей была, после школы — сидела в приемной у директора, на заводе... Такая скука!.. Тут к нам в город Гронский приехал. Он раньше с другой ассистенткой работал, много лет, потом она от рака умерла. Ну, в филармонии ему предложили несколько человек — из самодеятельности, на выбор. Он меня выбрал. Вот мы с тех пор и работаем...

Работаем, отметил да. Не «выступаем», не «гастролируем», или как-нибудь еще, а — «работаем»...

— Дайте руку,— сказала она.

Не сразу сообразив, в чем дело, он протянул ей руку, она оперлась, сбросила босоножку и вытряхнула песок, перемешанный с мелкими камешками. Рука у нее была маленькой и цепкой, а пальцы на ногах, заботливо подстриженные, окрашены ярким лаком.

— Просто ходить невозможно, в этом вашем единственном... Такой колючий песок!

— Это ракушечник. Тут и песок, и камни, и дома — все из ракушечника.

— Уж не знаю, ракушечник или нет,— сказала она,— только ходить здесь просто невозможно... Где же ваш магазин?

— Вот он.— Феликс пропустил ее вперед, к трем перекосившимся ступеням низенького крыльца. Ступеньки и крыльцо выстилал все тот же песок, пружинящий под подошвой, как ковровая дорожка.

В продмаге, тускло освещенном сквозь единственное оконце, было уныло и пусто. На полках позади прилавка с невозмутимым однообразием солдатских шеренг выстроились неизменные бутыли с портвейном, не черные, а серые от пыли. На их фоне поднимались пирамиды из как бы сросшихся между собой пачек с печеньем и вафлями, насыпанная в литровые банки карамель, крупа и вермишель в целлофановых, перетянутых шпагатом пакетах. Ломтик сыра на тарелочке посреди прилавка высох и завернулся по краям, как опаленная огнем березовая кора. Продавщица, навалясь грудью на прилавок, разговаривала со старухой в белом жаулыке, ни выражением лица, ни позой не отозвавшись на их появление. Рядом со старухой стояла девочка лет двенадцати, с двумя длинными косицами, сбегающими по худенькой спине. Она что-то сказала, вмешавшись в разговор, который вдруг не то чтобы оборвался, но замедлил свое течение.

Взглянув на полки, Феликс виновато вздохнул, предчувствуя интонацию, с которой будут повторены его слова о единственном в мире городе, и приготовился выразить надежду на то, что им повезет в другом месте. Но Рита с неожиданным великодушием улыбнулась ему, тронула за локоть и первой двинулась к выходу.

— Что надо?— раздалось им вслед.

Феликс обернулся. Продавщица стояла за прилавком распрямясь и смотрела на него — не то сердито, не то почтительно, он не понял по ее невыразительному, плоскому лицу.

— Что надо? — повторила она.— Почему уходите? — И, не дожидаясь ответа:— Кофе надо?— В руке у нее, как у циркового иллюзиониста, возникла банка растворимого кофе. Бразильского, с серебряными буквами по черному полю.— Ваши берут,— Она поставила баночку на прилавок.— Курица — надо?— и рядом появилась банка побольше: «Куриное мясо в желе».— Горох — надо? — На прилавке очутилась третья банка, стеклянная, с медной крышечкой.

Все это произошло так внезапно, что Феликс бы не удивился, если б все три банки, стоящие рядком, так же внезапно исчезли. Но они не исчезали.

— Вот прелесть-то!— всплеснула руками Рита. Но восторг в ее голосе тоже мешался с недоверием. Не теряя времени, она подскочила к прилавку и с хозяйственным азартом принялась укладывать банки в сетку.— Может быть, у вас найдется еще?..— спросила она у продавщицы.

Та, не мигая, прямо, смотрела на Феликса, не слыша ее вопроса, так же, впрочем, как и благодарных слов, которые бормотал обескураженный Феликс.

— Вы спросите, нет ли у нее еще?..— сказала Рита, обращаясь к нему, как если бы между ним и женщиной за прилавком шел непонятный для нее разговор, в который она не могла или не имела права вмешаться.

Перед ними появилось еще несколько банок.

— Алма,— сказала старуха, и еще что-то, но он разобрал только это слово — «алма».

— Яблоки,— сказала женщина.— Яблоки надо?.. Туда идите,— она махнула рукой на окно и куда-то в сторону,— тут близко. Там яблоки привезли.

Черт знает, что такое,— поморщился Феликс.