Ночь предопределений

Там, где они сидели, луны не было видно, ее закрывала скала. Зато звезды — редкие, разбросанные по небу — проступили резче. Одна из них, не очень яркая, но заметная, в отдалении от остальных, мерцала над горизонтом.

— Вы помните,— сказал он,— фольварк, ночь, старый полковник на веранде? И панна Рахеля, в белом платье, в глубине двора, среди клумб, указывает Зигмунту звездочку — может, эту?.. И уже здесь, по ночам, стоя на первом посту — помните, в крепости был такой пост, у флагштока,— он тоже отыскивает эту звезду, взгляды их скрещиваются — Зигмунта, панны Рахели...

— Спасибо,— он бережно пожал ее пальцы.— Это так в духе времени... Вы подарили мне целую главу.

— Я вам ничего не дарила,— сказала Айгуль.

— И может быть — лучшую... Бардзо дзенкуем, панна Рахеля...— Он снова сжал ее пальцы.— Все условно,— сказал он,— Панна Рахеля, панна Айгуль... Все сходится, пересекается — на большой глубине...— Он вспомнил Самсонова.— Или высоте...

— Я ее ненавижу,— сказала она. Кончики ее пальцев напряглись и обмякли, остались в его руке.

— За что?..— сказал он.— Ведь она была не из счастливых. Цветы в ту ночь пахли одуряюще, особенно лилии...— Он вспомнил их кисловатый, пьянящий, католический запах.— Но лошади уже ржали, перебирали копытами — там, у ворот...

— Все равно,— сказала она.— Я их всех ненавижу.

— За что?

— Вы всегда с ними...

Она сделала движение, чтобы вырвать руку. Он едва ее удержал.

— Всегда есть надежда,— сказал он.— Кони ржут, но всегда есть надежда... И когда Зигмунта зашвырнули сюда, в крепость, и без всякого срока,— в край, у которого, разумеется, своя жизнь, своя история, но для него-то, в самом начале, совершенно чужой, мертвый... И тут его не могла оставить надежда! Мне раньше как-то и в голову это не приходило, а она ведь была, была!.. Потому что берут его весной сорок восьмого, и осенью он уже здесь, а в это время, то есть в сентябре — восстание во Франкфурте-на-Майне, в октябре — в Вене, Франция в ноябре принимает республиканскую конституцию, поднимается Рим, революция побеждает в Венгрии. А Кабэ в Америке, а Петрашевский в Петербурге? Умер Белинский, но его письмо Гоголю по рукам гуляет... Ведь это все тоже кое-что значит. А Зигмунту — двадцать лет, и «весна народов» — это его весна!..

Она слушала сухо, отчужденно. Он не знал, слышит она его или нет. Но Феликс и в самом деле не понимал, отчего раньше ему все это не приходило в голову, не связывалось в единый узел: Венгрия, Рим, Париж — и этот горючий берег, сожженный солнцем, с крепостью на белой скале...

Все связано, подумал он, все связано... Bce...

И обнял Айгуль.

Он обнял ее осторожно, как нечто хрупкое, ломкое, и тут же понял, что нарушил, сломал принятые им самим правила игры.

Тело ее, такое всегда легкое, пружинистое, вдруг подалось, обмякло. Тяжело охнув, она приникла к нему.

Нет, приказал он себе, нет! — как приказывают готовой рвануться собаке. Нет!.. И вспомнил капельку крови, проступившую у нее на губе.

Щеки ее были мокрыми, солеными.

— Я вас ненавижу,— сказала она.— И вас, и всех...

— Неправда,— он погладил ее по голове, по волосам, пахнущим степью, полынью, гарью костра.— Вы не можете ненавидеть.

— Еще как!..— вырвалось у нее по-детски. И она заплакала — горько, безутешно.

Вот так история, подумал он.

Было странно, что совсем недавно эта девочка с отрешенным, суровым лицом читала им первую суру Корана...

Она перестала плакать так же внезапно, как и начала.

— Может быть, вы и правы,— сказала она, всхлипнув напоследок и отстраняясь.— Вы уедете, но вы и там...— она отерла скомканным платочком глаза,— и там тоже будете не с ней, а с ними... С ними, а не с ней... Я знаю.

Он не стал ее разубеждать.

— Вы такой,— сказала она.

В ее голосе смешались уверенность и упрек. Хотя упрека, пожалуй, в нем было больше, чем уверенности. Он это заметил, и она, возможно, почувствовала это.

— Я знаю,— еще раз повторила она, с нажимом.

— Вот видите,— сказал он, рассмеявшись через силу,— значит, и ей не позавидуешь...

И внезапно почувствовал, что она, эта мудрая девочка, в чем-то права. Он подумал о Наташе. И машинке с чистым листом на валике. И снова о Наташе, о ее письме, которое, возможно, дожидается его на почте, в ящичке «до востребования». Подумал о Зигмунте, о Рахели, об Айгуль, о себе самом. О Статистике... И опять — о том, как все в мире слито, сплетено...

Блеклая звездочка таяла, растворялась в светлеющем небе.

— Как странно,— сказал он,— Вы знаете, где я, где Зигмунт, где вы, где панна Рахеля?.. Вы умеете различить?..

— Ну нет,— вздохнула она, очевидно, не поняв, что он имеет в виду,— вы не Зигмунт...

— Я не в том смысле,— сказал он с невольной досадой.

— Я тоже...

— Вот видите...— Он усмехнулся.— Вы тоже всегда были не со мной — с ним.

Она не ответила.

Он взял ее руку, поднес к лицу и прижался губами к узкому запястью, косточке, выпирающей бугорком.

Рука у нее была безвольная, чужая.

А ведь это правда, подумал он запоздало, она всегда была с ним...