Ночь предопределений

Костер разожгли внизу, на терраске, в том месте, где, по утверждению Жаика, раскладывали огонь паломники — в гроте, расположенном сбоку от входа в мечеть. Феликс настрогал вкусно пахнущие сосной лучинки, аккуратно сложил их «колодцем», сложил даже с излишней тщательностью, потому что не было ни дождя, ни метели, и дрова из досок вышли отменные, смолистые и сухие, но он сложил их колодцем и подумал, поднося спичку к нижней лучинке, что, пожалуй, не складывал такого колодца уже двадцать с чем-то там лет.

Неужели?— поразился он с испугом.— Двадцать лет?.. Но увидел вдруг не тех ребят, которые в прожженных костром, простреленных угольками шинелях мелькнули где-то рядом... Они, но как бы и не они... Сердце у него застучало. Красноватые жилки побежали поперек лучинок. Одна из них, разгораясь, пальнула искрой ему в лоб.

— А я и не знала, что вы так умеете!— Смеясь, Айгуль присела рядом на корточки. Лицо ее, в багровых отсветах, погрубело, подбородок сделался тверже, скулы тяжелей, густые брови, смыкаясь у переносья, придавали всему облику резкость и силу. Степнячка...— подумал он.— И не будь на ней этой синтетики, и в руках — этого кружка колбасы, перехваченного шпагатом, и этого ножа...— Айгуль держала в руках колбасу и складной нож с широким лезвием: поблизости уже накрывали дастархан, расстилая на земле старые газеты, обнаруженные у запасливого Кенжека в багажнике.

Она перехватила его пристальный, заострившийся взгляд, смутилась, но глаз, полных горячего блеска, не отвела. Сегодня...— ударило ему в голову, когда она поднялась и, усмехнувшись чему-то, пошла туда, где готовилось пиршество.— Сегодня...— Он смотрел ей вслед, но чувствовал, что это «сегодня» относится не только к ней... К чему же еще?.. Если бы у него спросили, он бы не ответил.

Он только чувствовал, что-то случилось, что-то происходило сегодня — весь день, и не с ним одним, со всеми,— происходило, копилось, чтобы потом, в тряском, по-козлиному скачущем «рафике» разрядиться смехом, хохотом, раскатившимся по ночной степи... Вот когда, показалось ему, кончилось что-то, мучившее каждого, какая-то тяга, пригнетавшая к земле, и возникло то, что продолжалось теперь, под этой громадной, всходящей все выше луной, над морем, затянутым, вдали серебристо-сиреневым туманом, на краю степи, на краю света, возле мечети Карадон-Ата, вырубленной в скале тысячу лет назад бродягами-еретиками...

Все было легко, легко и возможно в этом мире.

И чувствуя, что это именно так, он сказал после второй стопки,— не потому, разумеется, что захмелел, а потому, что здесь все было легко и возможно;

— А все-таки мы вели себя вчера, как подонки.

Он это сказал, может быть, оттого, что после первого тоста (разумеется, за Гронского,) Спиридонов, смакуя ломтик нежнейшего балыка, помянул, как великое непотребство, вчерашнее — когда экспортным продуктом пришлось заедать не благородную хрустальную влагу, а нечто сомнительное под условным названием «портвейн»... Тут у Феликса и вырвалось о вчерашнем.

— Мы вели себя, как подонки,— сказал он. Балычок повис у него между пальцев, закусывать он не стал.— Настоящие подонки,— повторил он.

— Вы так думаете?— задал Карцев свой вчерашний вопрос, разглядывая сквозь граненую стопку пламя костра.

— Бросьте, Карцев,— сказал Феликс.— И вы тоже так думаете.

Он это произнес без озлобления или укора, просто констатируя факт. И положил нетронутый ломтик балыка на хлебную горбушку перед собой.

— Пожалуй,— согласился вдруг Карцев.— В известном смысле вы, конечно, правы.

Поиграв стопкой, он поставил ее, прижал к газете, как если бы ставил большую, во все донышко, точку.

— И все так думают,— сказал Феликс.

Они оба говорили тихо, но в гроте отдавалось каждое слово.

— Это так, так!..— сокрушенно подтвердил Спиридонов.

— Не знаю,— повел плечами Сергей,— Не уверен.— Губы у него вспухли, вытянулись трубочкой.— Все мы... Во всяком случае, я сделал, что мог...— Слово «я» он выделил, это сообщило всей фразе привкус укора.

— Сергуха, не заводись,— остерег его Спиридонов.— Не заводись, Сергуха!.. Он прав,— и указал пальцем на Феликса.

— Я не завожусь,— нехотя буркнул Сергей.

Феликсу отчего-то стало его жаль. В конце концов, он действительно сделал, что мог.

— Я ведь по большому счету,— примирительно произнес он.— По самому большому.

Сухие доски горели ярко и бесшумно, без потрескивания. Кенжек подкладывал в огонь по щепочке, экономя дрова.

— Но надо же учесть,— нарушила короткое молчание Вера,— вы же все хотели хорошего... Это надо учесть...— Голос ее, прозвучал довольно нерешительно,— быть может оттого, что говорила она прямо противоположное вчерашнему.— И потом, что вы могли сделать?..— Взгляд ее задержался на Феликсе.

— Это так всегда говорят: что мы могли сделать?..— весело и со злостью сказал Феликс.— Это, знаете ли, Верочка, всегда говорят. Сначала, правда, иначе говорят,— в вашем возрасте... Мы, во всяком случае, тогда иначе думали, иначе говорили... А потом стали все чаще повторять: «что мы могли?..»