Ночь предопределений

Гипнотизер, сопя, застегнул рубашку и уселся перед зеркалом, стоявшим среди флаконов и коробочек с гримом. Феликс ни о чем не стал его расспрашивать. Рита, потирая ногу об ногу, подрисовывала губы карминно-красным карандашом. Ей тоже было не до разговоров. Кроме того, казалось Феликсу, она опасалась Гронского, готового взорваться от любого пустяка.

Тем не менее к тому времени, когда Феликс допил свой стакан чая, горячего и густого, отдающего пробкой, как всегда отдает чай, заваренный в термосе,— к тому времени, то есть к концу антракта, Гронский был снова спокоен, собран, уверен в себе.

Прозвенел третий звонок, Гронский и Рита прошли на сцену, Феликс занял место за крайней кулисой. Занавес раздвинулся. Раздались аплодисменты, быстро затихшие.

— Начинаем...— выкрикнула Рита.

Как раз на уровне глаз Феликса была дырка, он приник к ней. И увидел множество лиц, неподвижных от ожидания, увидел ряды, уходящие вверх, в гору, и вверху, над черным горбом сопки — тоже черное, но при этом не мертвой, глухой чернотой, а как бы фосфоресцирующее от множества звезд небо.

Оно походило на купол, накрывающий гигантский зрительный зал.

«Весь мир — это театр,— вспомнилось ему,— где единственным зрителем является господь Бог».

В таком случае сегодня бог — это я,— усмехнулся он.

В качестве господа бога он имел право на некоторый комфорт. На то, скажем, чтобы присесть, тем более, что и еще несколько отверстий обнаружилось, пониже... Но не было стула, все они стояли посреди сцены, полукругом, еще пустые.

Феликс по-прежнему не понимал, зачем он здесь, что должен делать?

К нему на цыпочках подкрался Спиридонов. Он достал из кармана пачку мятой «Примы», они закурили.

Между тем уже поднимались на сцену те, кто согласился участвовать в «психологических опытах», поднимались шумно, грохоча каблуками по дощатому, до звона высохшему настилу, переговариваясь полными голосами и на ходу подталкивая, подначивая друг друга. На какой-то миг Гронский и Рита совершенно потерялись в хлынувшей на сцену толпе.

Рите кое-как удалось утихомирить эту гомонящую, возбужденную массу, разбить на шеренги, и Феликс увидел стоящих рядом Бубенцова и Надирова, а немного поодаль — Нину Сергеевну. Он подумал об их споре... Было что-то наивное, детское, даже умилительное — в этом упорном желании самим во всем разобраться, испытать все на себе.

— Здоровые хлопцы,— сказал Спиридонов, перехватив его взгляд,— крепкий народ. Таких не так-то легко охмурить...— Он загасил окурок и растер его ногой.

— Что значит — охмурить?— не понял Феликс.

Спиридонов не ответил. Только посмотрел на Феликса — как бы сверху вниз.

Чепуха, подумал Феликс. Какой же тут охмуреж?..

Он, правда, и на этот раз отметил про себя, что простенькие с виду Ритины действия, ее повелительный тон — кому какое место занять, как стоять, не вертеться, не переговариваться и т. д.— все это, будучи вполне безобидным и необходимым для дальнейшего, в то же время незаметно урезало собственную волю каждого, вынуждало ее поджаться... Но это был еще не охмуреж, нет... Тем более, что к Ритиным командам относились с явной снисходительностью, видя в них скорее капризы хорошенькой девушки, чем требования суровой ассистентки, какой она стремилась казаться.

Впервые заподозрил он что-то, когда Гронский, великолепный, несокрушимый Гронский заканчивал свой «опыт № 1» со сцепленными руками. То есть когда среди тех, кто сцепил пальцы и не смог затем расцепить, обнаружились и такие, кто пальцы разжал, и без особых усилий... Гронский небрежным жестом отпустил их со сцены,— небрежным, даже пренебрежительным. И они удалились — пристыженные, как бы не оправдавшие надежд. В тот же миг внимание зрителей было переключено на остальных.

Ах ты черт, подумал Феликс, но ведь те, кого он убрал, и есть — не поддавшиеся, не подчинившиеся внушению. И выходит ...

Момент этот ускользнул от него в прошлый раз, на вечере в Доме культуры. Во всяком случае, тогда ему в глаза не бросилось ничего настораживающего.

Охмуреж?..— думал он. Однако все, кто остался...

— Пробуйте, пробуйте,— невозмутимо приговаривал Гронский.— Ваши пальцы сжаты, ваши руки срослись, вы стараетесь их развести и не можете... Пробуйте, пробуйте...

Все попытки высвободить руки были напрасны. Какой-то высокий, атлетически сложенный парень пытался разорвать их коленом. Бубенцов потрясал руками над головой, тужась расцепить их, и вертелся по сторонам, и настырно — как-то слишком уж настырно и весело — совал руки соседям, чтобы они то ли помогли, то ли убедились, что ему самому разжать пальцы не под силу...

Феликс жалел, что в этот момент он не видит со своего места лица Айдара Надирова, он видел только его спину и заросший курчавыми черными волосами затылок. Нина Сергеевну тоже была от него далеко, маленького росточка, ее всё заслоняли высоченные, плечистые фигуры, но он хорошо представлял себе ее ироничную — в минуты спора — усмешку, ее задорно, сапожком вскинутый носик...

— Внимание,— сказал Гронский.— Считаю до трех. На счете три...

Руки у всех разжались.