Ночь предопределений

— Не,— улыбнулся молодой, с нежным румянцем на щеках,— вы не надо...— И выставил желтую от солярки ладонь — жестом, каким сигналят машине: «притормози!»

— Ох, Бубенцов-Бубенцов,— вздохнул Чуркин, сокрушенно посмеиваясь.— Вот уж истинно — Бубенцов...

— Не,— повторил Бубенцов, уже без улыбки,— вы не путайте...

— Я к тому,— сказал Айдар,— что правды нет.

— Чего-чего?..— Самсонов приставил к уху ладонь.

— В книгах,— сказал Айдар.

— Это какой это правды?..— Чуркин виновато посмотрел на Феликса и потом на Сергея.

Сергей кивнул ему как бы с пониманием.

— Ну, дает Надиров, ну, дает!— сказал Самсонов смеясь и более, показалось Феликсу, сочувствуя словам Айдара Надирова, чем осуждая.

В вагончик вошли еще двое. Один, рябоватый, в густых веснушках, сбоку от порога опустился на корточки, другой, с узкими кавказскими усиками на широком добродушном лице, сел за пустой столик, на табурет, заскрипевший под его сильным и тяжелым, словно литым телом. Скоро здесь вся вахта соберется, подумал Феликс. И едва он так подумал, в дверях появился третий, с ветошкой,— потоптался, помялся, вытирая ветошкой замасленные руки, и тоже вошел.

— Меня за советскую власть не нужно агитировать,— сказал Надиров, обращаясь к Чуркину и Курмангожину, как бы продолжая при этом какой-то старый спор.— А только вы объясните,— повернулся он к Феликсу,— почему в книгах полную правду не пишут?..

— А ты,— пошутил Чуркин,— всегда полную правду говоришь?.. Жене в день получки?..

Рассмеялся, впрочем, он один.

— Так я не писатель,— сказал Айдар.— Мое дело маленькое — штанги свинтил-развинтил, и порядок... А вот Лев Толстой — он всю правду выкладывал, хоть царю, хоть кому... Его за это в церкви прокляли, а он хоть бы что!..

Он говорил громко, страстно, слова вырывались из него не по-одиночке, а пучками, и все в нём было напряжено, от голоса до краев подрагивающих, приплюснутых и слегка вывернутых ноздрей.

— А писатели что — не люди?..— заскрипел табуреткой, ворочаясь, добродушный кавказец.— Они что, по-твоему, жить не хотят?..— И подмигнул Феликсу.

Феликс вздрогнул, как от ожога, от этого лукавого, даже какого-то свойского подмигивания.

Из Дагестана...— подумалось ему ни к селу ни к городу.— Сюда многие приезжают из Дагестана...— Он принужденно улыбнулся.

— Это смотря кто,— сказал Бубенцов,— смотря какой писатель. А то есть такие стихи...— И он запальчиво (... совсем, совсем еще мальчишка,— мелькнуло у Феликса), не разбивая на строки, прочел: «Писатель, если только он волна, а океан Россия, не может быть не возмущен, когда возмущена стихия. Писатель, если только он есть сын великого народа, не может быть не потрясен, когда потрясена свобода...» — Прочел, цикнул и плюнул сквозь зубы в картонку с мусором — точным, выверенным плевком.

Феликс узнал эти стихи — тишайшего, лиричнейшего Полонского, и написанные-то им, кстати, в чей-то альбом. А вот поди ж! Но подумал не о Полонском, а о Бубенцове...

Все затаились, ожидая, что он ответит.

— Ох, Бубенцов ты, Бубенцов,— проворчал Чуркин,— «Стихия...» Если к нам писатель приехал, так не для того, чтобы твои стишки слушать... Лучше давайте расскажем, как мы работаем, план выполняем, с проходкой справляемся... А то ведь, чего доброго, такое впечатление сложится, что тут не рабочий класс, а демагоги собрались! А бригада у Курмангожина, между прочим, первое место по управлению держит...

— Нет, отчего же...— Феликс улыбнулся: его рассмешила готовность, с которой Чуркин кинулся ему на защиту... Он не знал, известны ли здесь его книги? Вряд ли. Разговор был вольный, он представлял в нем Писателя-вообще. Во всяком случае, так ему хотелось думать.— Отчего же, наоборот... — Он поднял глаза на Айдара и с трудом, но все-таки выдержал его взгляд.

— Вы правы,— сказал он,— каждый, кто взялся за перо, мечтал бы сделаться Львом Толстым. То есть не Львом Толстым, а попросту хорошим, честным писателем. Но не каждому это дано. Кому таланта не хватает, кому...— Он запнулся.— Вы вот землю бурите, ждете, что найдете нефтяную залежь, а нефти нет как нет. Вы перевозите вышку на другое место, и опять все сначала... Кажется, у вас говорят, «коэффициент удачи», так? Этот коэффициент есть в каждом деле...

Он отлично сознавал, что уходит от ответа — прямого, ясного. Но лица вокруг повеселели — похоже, упомянув о нефти и «коэффициенте удачи», он сразу нашел общий язык.

— Вы говорили о правде,— повернулся он к Айдару Надирову.— Все это так, но вопрос, какая это правда...

Он сам поймал себя на том, как фальшиво, натужно звучит его голос.

— Нет,— упрямо сказал Надиров,— правда на всех одна. Главная правда. На то она и главная.

— Разные книги бывают,— возразил Курмангожин.— Например, исторические...

— Попадаются даже очень жизненные,— поддержал его рябоватый, в веснушках, все время с каким-то странным сочувствием следивший за Феликсом.