Ночь предопределений

Сейчас он мог позволить себе роскошь, недоступную для журналиста, для самого себя, когда ему прежде доводилось бывать у буровиков: посидеть так вот, никуда не спеша, наедине с керном, с этими колбасами, спрессованными двухкилометровой толщей земли, побыть с глазу на глаз с мезозоем, с мелом, вернее всего — с верхним мелом, с лесными дебрями, которые сто миллионов лет назад в этих местах волновались и гудели на влажном ветру, и там, где теперь он сидит на корточках, над раскаленным песком, раскачивалась пирамидальной вершиной гигантская секвойя, а может быть,— сосна, а может быть,— эвкалипт, но скорее всего — так ему представлялось — все-таки секвойя, «мамонтово дерево» с красной, как бы налитой жаром корой... Чем они стали, те деревья? Где их шелест, их тень, аромат?.. Жалкий след какого-нибудь листочка или иголки, чешуйка цветка, их едва различимый отпечаток на камне — уже событие для геологов, музейная реликвия... Он подумал о вчерашнем дне, обо всем, что с ним связано,— и усмехнулся.

Из вагончика выглянул Чуркин и окликнул Феликса, потом замахал руками, сигнализируя Сергею. Феликс с сожалением стряхнул с ладони кофейную щепотку, захлопнул ящик и побрел в вагончик.

— Вот вам и вода,— сказал Чуркин.— Извините, мы тут заговорились...— Он открыл дверцу видавшего виды холодильника, порядком замурзанного, с оббитой по углам облицовкой. Тем не менее работал холодильник вполне исправно, графин запотел. Чуркин поставил его на стол.

Стол был покрыт прохладной синей клеенкой. Он по-кабинетному упирался ножкой буквы «Т» в другой стол, под желтой миллиметровкой. На ней, помимо перекидного календаря и пластмассовой стопки с пиками остро заточенных карандашей, в пустом стакане торчали три цветка с бумажными лепестками на алюминиевых стеблях. Такие цветы — быть может, сделанные чуть более искусно — встречались тут повсюду — в столовых, в кабинах у шоферов дальних рейсов, на водовозках, и было в них что-то трогательное, умилявшее Феликса. И здесь от стакана с мутными, пыльными стенками, от раскрашенных лепестков исходила почти утренняя, росяная свежесть, как и от портрета Есенина с фоном из белокорых, шелковисто-зеленых берез. Портрет был выстрижен из «Огонька» и уже порядком выгорел на стене, между ватманами ГТН[9]⁹), графиками проходки и плакатами о передовом опыте буровых бригад.

⁹ Геолого-технический наряд, составляемый для бурения скважины.

Впрочем, помимо бумажных цветков и фотографических березок, по вагончику мощной, упругой струей гнал воздух четырехлопастный вентилятор, и вода из графина, с привкусом соли, как повсюду в этих краях, и нефти, как ему показалось (запах шел от руки, обхватившей стакан), была приятной, холодной до спазм в горле. Феликс вначале хлебнул ее жадно, поперхнулся, а потом не столько пил, сколько цедил маленькими, скупыми глотками, экономно, ощущая лицом, шеей, всем телом, как выступает на коже пот.

Он выпил и закурил, прислушиваясь к разговору. На столе было две пепельницы. В одну, круглую банку из-под растворимого бразильского кофе, сорили все трое, Феликс пододвинул к себе вторую — узкую, похожую на лодочку раковину, с горкой окурков.

Речь шла о вполне будничных, ежедневных заботах, о вчерашней пыльной буре, опрокинувшей и раскатавшей по степи железные бочки с водой; о шарошечных долотах нужного размера, не запасенных в достаточном количестве базой; об отклонениях в графике бурения, которые возникли в связи с недавней аварией, когда по причине заводского брака полетел сварной кондуктор и на этом было потеряно около суток. Главное же, однако, для всех троих заключалось не в этих мелких, по сути, неприятностях, а в том, что нефтеносный пласт обозначался раньше, чем предполагалось, так уже бывало, и каждый раз нефтяные проявления вскоре исчезали, путая все карты.

Феликсу не хотелось вникать в разговор, который с минуты на минуту должен был оборваться. Он курил, разглядывал раковину и только прислушивался к голосам — жесткому, приглушенно-ироничному — Самсонова; хриплому от напряжения, напоминающему чем-то лохматое, взбитое ветром пламя — Чуркина; тихому, звучащему одновременно и невыразительно, и веско — Курманигожина... Поискав, куда бы вы бросить окурки, Феликс ссыпал их в стоящую у двери картонку с мусором. Держа раковину в руке, он разглядывал внешнюю сторону слабо выгнутой створки. Ребра ее располагались вытянутыми, эллипсоидными дугами с единым, смещенным к самому краю центром. На нем лежали его пальцы, створка походила в его руке на изысканного рисунка японский веер.

— Баста!— сказал Чуркин, обрывая разговор.— Жрать хочу!— и рубанул ребром ладони себя по животу — Вы ведь тоже?..— повернулся он к Феликсу.— За цельный день и ни макового зернышка!

— Ну,— ядовито возразил Самсонов,— для такого брюха маловато макового зернышка...

— И так всегда,— омрачился Чуркин.— Ну да чего ждать от этого жлоба?..— Он ткнул пальцем в сторону Самсонова. — Никакого сочувствия!.. Но где же благородные традиции хлебосольной Сарыарки?