Ночь предопределений

— Вы видели мою работу, молодой человек,— сказал гипнотизер,— и сами заговорили о ней, о Мессинге, предполагая, наверное, то если Вольфа Мессинга знает весь мир, а Гронского никто не знает, это должно мне польстить... Да, да,— улыбнулся он, обнажив крупные белые зубы,— это так, я вам не в упрек... Я о другом, и бог с ними, с известностью и с Вольфом Мессингом. Хотя вы видели не все, далеко не все, что я умею...— Что-то самодовольно плутовское мелькнуло у него — там, за очками, в прищурившихся на мгновение глазах,— выражение превосходства, присущее мастеру, до поры таящему от простаков главные секреты своего искусства.— Но я не о том. Теперь мне уже ни к чему слава. С меня вполне достаточно обычного концертного зала на тысячу кресел. А после выступления — номера с горячей водой и туалетом. И возможности работать в одном месте, а не трястись каждый вечер за сто километров, в какой-нибудь клуб или красный уголок... Вот и здесь мы должны забираться куда-то к черту на кулички,— к геологам, нефтяникам... Нет, вы подумайте, какого дьявола мне там делать?

— Вы хотите...

— Да, я хочу...— Ветер, как горстью, плеснул в окно песком.— Немного, поверьте, совсем немного. Приглашения поработать — на месяц, на два, как положено рядовому пенсионеру. Отзывы прессы, афиши, конкурсные дипломы — это я вам передам, возьмите с собой, покажите, кому надо, расскажите, что видели сами. Директор филармонии, с которой у меня договор, грубиян и хам, каких свет не видал. Он считает, что чуть ли не из милости дает мне заработать...— Он собрал пальцы в кулаку и пристукнул по столу, — Но это в последний раз! Я так ему и сказал: я с вами работаю в последний раз!..

Было странно слышать от человека, который вчера так тиранически повелевал залом, жалобы на дрязги с директором филармонии, видеть на столе никому не грозящий беспомощный стариковский кулак...

— Я постараюсь...— неуверенно проговорил Феликс.— Хотя вы явно преувеличиваете мои возможности... Но почему до сих пор вы сами, с вашим мастерством, вашим...— Он споткнулся на слове «талант».

— Почему?..— Гронский откинулся головой на спинку кресла и как бы издали, щурясь, всмотрелся в лицо Феликсу.— А вы помните, что вы мне сказали... Что-то про страх, жестокость?.. Вот вам и ответ. Нас боятся — таких, как я. А я вам покажу письма, десятки писем — от тех, кого я спас, излечил — от заикания, от алкоголизма, от тяжелейших недугов, телесных и душевных, вернул к жизни... И мне пишут, меня зовут, умоляют приехать! Но как быть!? У меня нет диплома врача. А те, у кого есть диплом, не умеют того, что я умею! Пока я этому научился, прошла жизнь! Жизнь!

— Нас боятся!— Он подался вперед, вцепившись в подлокотники.— И видят колдовство, чуть не черную магию — там, где знания, точный расчет, искусство. Боятся — как в средние века! То есть, на кострах, понятно, не жгут, но и в приличные города не очень-то впускают. Боятся!.. Вы спросите — чего?.. Только не того, чего вы испугались!— Он вскинул руку, как бы преграждая ладонью путь готовым вырваться у Феликса словам.— Не того!..

— А хотя бы и того!— внезапно перебил он самого себя и, нагнув голову к плечу, с усмешкой, как показалось Феликсу, в него вгляделся.— Хотя бы... Так ведь это же всего-навсего балаган, друзья мои. Цирк. Сцена. Одним словом — представление, оно длится два часа, считая антракт,— и только! Так вы же катаетесь на американских горах, прыгаете с трамплина... — Да мало ли что!.. И все это куда опасней, чем концерт, на котором, даю гарантию, никто не тронет вас даже пальцем!.. Чего же вы опасаетесь? Кого? Старика с больным сердцем и гнилыми почками?..

И вот здесь-то Феликс вдруг совершенно отчетливо заметил в его глазах какую-то дьявольщинку. В чем она была — невозможно сказать, тут каждое слово показалось бы приблизительным и грубым, вроде того, что под черными мохнатыми бровями, слитыми с черной оправой очков, вспыхнули маленькие, с булавочную головку, красные факелы... Они, впрочем, тут же пропали, оставив у Феликса между лопаток холодок, а на лице гипнотизера немного утомленную, но вполне добродушную улыбку...

Уходя, Феликс вновь повторил свои обещания, и Гронский, помимо адреса, продиктовал ему свой московский телефон, пояснив, что живет не один, а в большой коммунальной квартире.

— Кстати,— сказал он, провожая Феликса до порога,— у вас, наверное, возник вопрос, и это совершенно понятно...— Он покосился в сторону застланной кровати.— Так вот, Рита для меня не то, совсем не то, что можно предположить... Хотя как мужчина...— Он повел плечами и щелкнул подтяжкой.— Да, да, уверяю вас... Но тут... Она хорошая девочка, сообразительна, понятлива, приятно смотрится на сцене, мне предложили ее на пробу в ассистентки — и вот мы работаем вместе. Кроме меня, у нее никого нет, кто мог бы принять участие в ее судьбе, а она еще так молода...

Он задержал на прощанье руку Феликса в своей. Впервые за оба дня лицо его казалось посветлевшим. Даже голос у него помягчел и глаза повлажнели, когда он заговорил о Рите.