Ночь предопределений

Ветер не утихал, наоборот, он дул с постоянной, неослабевающей силой, сквозь живую, клубящуюся муть едва проступали очертания окрестных холмов. Но до гостиницы они добрались быстро, или так ему показалось, когда она внезапно выросла рядом с машиной, притормозившей почти впритык к крыльцу.

— У меня просьба,— произнес Сергей перед тем, как открыть дверцу,— Очень вас прошу...— Он поднял глаза на Феликса. Они были ясные, чистые, но где-то в глубине их была неуверенность,— он боялся чего-то, быть может, отказа.— Ко мне должен еще зайти... наш Статистик. (Он запнулся перед словом «наш», видно, поискал и остановился именно на нем). Потолкуйте с ним. Только не о том... Не о чувстве собственного достоинства и тэ дэ и тэ пэ. Тут речь идет о человеке, о его судьбе...

— Может быть, он уже здесь,— сказал Сергей, открывая дверцу.

6

Феликс ни о чем не успел его спросить.

Пространство между машиной и входом в гостиницу было полно песка и ветра. Феликс первым ухватился за дверь, не без усилия оттянул ее, пропуская Сергея с прижатым к груди свертком и за ним Риту. Закрыв лицо ладонями, она пыталась одновременно заслонить глаза и удержать на голове рвущийся улететь платочек.

В прихожей было пусто. Дощатый пол, подобно толстой кошме, выстилал слой песка. Рымкеш, покинув свой пост у тумбочки, укрылась, наверное, в дежурке. У стены, на виду, стоял связанный из прутьев веничек. Все трое, смеясь, отряхнулись, как от снега, даже потопали, сбивая с ног пыль, и , тут Феликс заметил Гронского.

Гипнотизер возвышался в конце коридора, на фоне тусклого окна, освещенный блеклым, падающим из боковой двери светом,— громоздкая, монументальная, но вместе с тем и смутная, как бы лишенная веса и трехмерности фигура... Он был в черных, наутюженных брюках, в белой рубашке с бабочкой на груди, словно готовый тотчас облечься в концертный фрак или смокинг. Впрочем, и фрак, и бабочка, и волочащий тяжелые складки занавес — все это лишь на какой-то миг представилось Феликсу, и представилось, наверное, оттого, что после сеанса в Доме культуры он видел Гронского впервые, и видел еще вчерашним, воспаряющим над залом, над Айгуль...

Феликс почувствовал отвращение. Но вместе с тем и какое-то странное, он сознавал — постыдное восхищение этим человеком... У него мелькнула мысль, что без всякого желания со своей стороны, скорее наоборот, он оказался включенным в какое-то действо, центром которого был Гронский... И что — хотя это было уже вовсе нелепо — теперь участвовал, и тоже как-то в обход собственной воли, в комически-торжественной процессии «приносящих дары». Было поздно из нее выскочить или отстать.

Впереди, с пергаментным поленом на вытянутых руках, выступал Сергей. Голова его была слегка запрокинута, как если бы он смотрел не на Гронского, а куда-то выше. За Сергеем, стараясь подладиться под его замедленно-широкий шаг, семенила Рита. Лица ее Феликс не видел, но по расставленным в стороны острым локоткам отчетливо представлял сложенные на груди руки — ладошка к ладошке — и губы, собранные в бутончик. Сам он шел замыкающим, тоже волей-неволей сдерживая шаг, так что если чего им и не хватало, так это органа и сладостных, струящихся с вышины голосов: длинный коридор вполне мог сойти за неф католического костела, Гронский же, воздевающий руки все выше по мере их приближения,— за благостного ксендза.

Одна из дверей отворилась, на пороге возник, сонно потягиваясь, Карцев в тренировочном костюме. Из другой выглянуло чье-то незнакомое лицо, широкое, красное, с выгоревшими дожелта бровями и рыжей бородкой от уха до уха — а-ля Эффель. Спиридонов рывком отворил свой номер и повел ястребиным носом во след растекающемуся в воздухе аромату.

— Позвольте вручить!— произнес Сергей. Будь на ногах у него вместо разношенных кроссовок сапоги со шпорами, в этот миг непременно бы раздался звон,— так лихо приставил он пятку к пятке. Гронский же, приняв сверток, поднес его к лицу, зажмурился, глубоко потянул в себя воздух затрепетавшими ноздрями, возвел глаза к потолку, как бы истаивая от блаженства, и издал один-единственный звук:

— О-о-о!..

Это был не просто звук — это был стон, долгий, протяжный...

Артист!..— подумал Феликс.

В мятых, мешковатых брюках (как теперь видел Феликс), в несвежей рубашке с отстегнувшейся на обшлаге запонкой, в криво подцепленных подтяжках, Гронский величаво, с достоинством, принимал аплодисменты, с высоты своего роста как с эстрадных подмостков, кивая головой..

— Мамочка!— плаксиво сморщился Спиридонов.— Рыбки хочу! Хочу рыбки!..

Гронский с мрачноватым недоумением оглядел всю компанию, которая толпилась вокруг, и сделал движение, означавшее готовность немедленно вернуть дар.

— Нет!— отстранился Сергей торопливо.— Это вам... У меня... Тут я прихватил еще ломтик...

У него в руках и вправду — Феликс только диву дался — появился сверточек.

Сергей шагнул в комнату, где поблескивал белым корпусом тихо жужжащий «ЗИЛ», и все повалили за ним.