Никта

Стефан резко поднялся, подошел к кривоногой тумбе, достал какие-то смятые распечатки и подал Катрин.

— Если хочешь понять человека, изучи лучше не гороскоп, а его творчество… Прочтешь позже. Я не смогу спокойно сидеть, зная, что ты прямо сейчас смеешься над моей писаниной.

Девушка покорно убрала листы себе в сумку.

— Все же тебе стоит обо всем этом подумать. Мне кажется, ключ к твоему бледному другу зарыт не так уж глубоко…

— Мне начало казаться, что он является вовсе не для того, чтобы устроить парад ненависти и тем самым навредить, — сказал Стефан. — Его услуги, конечно, все без исключения медвежьи, но он явно полагает со всей своей вурдалачьей наивностью, что мне так будет лучше.

— А он… пытался помочь?

Стефан озадачился, не будет ли признанием в преступлении то, если он расскажет, что его «ангел-хранитель» виновен в двух убийствах и, по меньшей мере, в одном покушении?

— Пытался, и очень бестолково. Подробности опустим, — теперь уже он взглянул на часы, снова усадив свой беспокойный организм на диван. — Наша беседа сгодится как аперитив для твоего рассказа? Я напомню, мы встретились как раз для того, чтобы я послушал твою историю… Потому что ты сказала, что это важно.

Из его холодного тона следовало, что высчитывать синастрию — карту совместимости — не имело смысла. По крайней мере, сегодня. Копание в мозгах никого не настраивает на романтический лад.

Опечаленная Катрин только приготовилась растягивать на несколько часов историю об оживших статуях Оникса, приправляя ее душещипательными историями о собственных детстве и юности, как за окном загрохотало. Стефан подскочил, уронив чашку. Та покатилась по ковру, вырисовывая кривой радиус полуметрового круга. Хорошо еще, чашка была уже пуста.

Что-то стукнуло в стекло. За балконной дверью, полуприкрытой тюлем — полосатым, под зебру, нарисовался крупный силуэт. Затем стукнуло сильнее, так сильно, что хлипкая задвижка отлетела в сторону, как снаряд, а дверь распахнулась.

Стефан с воплем выскочил в коридор, бросился в ванную, а потом снова выбежал в коридор, где принялся рыться в гардеробе. Катрин побежала к нему, уже вооружившемуся длинным зонтом одной рукой, а второй — дергающего входную дверь. В панике он забыл, как отпирается его собственный замок.

По гостиной прогрохотали шаги. Колосс остановился прямо перед ними.

— Ого! И девчонка здесь! Славно, что вы собрались в одном месте. Меньше времени на поиски. А теперь отойдите от двери, и мне не придется делать вам больно.

Эрида

Василь

Четыре с половиной года назад.

— Ощущение, благодаря которому ты уверен, что создан для чего-то грандиозного, как оно называется? Вера в себя, самоуверенность, амбиции? Все это — не те слова. Они не отражают в полной мере пустоту, на которой зиждется это чувство. Каждый вздох, каждое движение — все уже отравлено пустотой, которая знает, что вся амбиция бесплодна. Подсознание знает, что там, за поворотом жизненного пути, тебя не ждет ничего, кроме забвения пустоты. А сознание хочет верить и надеяться, что за углом ждут папарацци, которые тут же защелкают фотоаппаратами и начнут тянуться к лицу микрофонами, жадные до твоих гениальных цитат, как зомби до мозгов. Но сознание — лишь маленькая, утлая лодчонка в туманном океане. Если закрыть глаза, сидя в лодке, можно представить, что рядом — зеленый, поросший травой берег. Но берега нет. Хотя люди любят его воображать. Они боятся признать, что нет никаких папарацци за углом, боятся признать перед самими собой, что у их океана нет берегов. Вокруг — зияющая, восхитительная в грандиозности своих масштабов безысходность.

Шаг вперед.

— Отличное определение для антонима того чувства, о котором я заговорил в начале. Но для самого чувства определения нет. Почему? Потому что оно бессмысленно. А значит, нет смысла и пытаться определять его. Люди… люди наивные. Скорее всего, они и живы как вид только благодаря этой наивности.

Перевести дыхание. Длинноватая вышла речь.

— А если… не все люди страдают этой ложной верой? Простой человек, что торопится утром на завод, и его собрат по пролетарскому классу, который в это время только возвращается со смены — уставший, но знающий, что его труд честен и поможет прокормить детей — они тоже когда-то верили в свою исключительность? Или с самого начала говорили себе, что вся болтовня, вроде моей — следствие безделья? Так они говорят. Безделье. Куда им понять… Но я могу их понять, а они меня — нет, так кто ж в итоге прав?

Еще шаг.

— Гордыня, а не безделье. Вот то чувство, что движет пустой амбицией. Вот что толкнуло Дьявола на бунт против Господа. Без гордыни змей не свершил бы его маленькую шалость по отношению к Еве. Не будь изгнания из Эдема, не было бы человечества в том виде, каково оно есть. Даже по Библии человеческая раса обязана своим существованием дьяволовой гордыне!

Еще шаг.

— Да будет свет, сказал Господь и поджег фитиль Большого Взрыва. Свет вторичен, тьма первична. Бог изначально существовал во тьме, он сам был этой тьмой. Свет — фантазия и творческий эксцесс темного Бога!

Еще шаг.