Никта

— Уходи, — сказал он почти жалобно; а потом заставил себя обернуться и посмотреть своему ненавистному охраннику в лицо. Стефан вдруг понял, что никогда не делал этого, глядя на странное существо либо вскользь, либо очень недолго.

Миндалевидные глаза, прямой нос, узкие скулы, полные губы — сомнений нет, это его собственное лицо, если бы кто-то решил вдруг запечатлеть Стефана в скульптуре, при этом пытаясь сделать его немного похожим на Оникса.

— Скажу по секрету, меня вообще не существует, — поведал Стефан номер два, заговорщицки подмигнув своему оригиналу.

— Ты еще как существуешь, — отозвался Стефан дрогнувшим голосом. — Ты убил мою клиентку, бабу-собачницу и того мужика. Детектива или кто он там был…

— Это ты их убил, дорогой. Ты придумал меня, чтобы оправдать свое стремление к убийству. Антуанетт подсыпал отраву в кофе, собачницу заколол, когда та пригрозила подать в суд за собаку, а детектива вытолкнул из окна.

— Врешь, — прошептал Стефан.

— Ты создал меня с собственным лицом, потому что слишком самовлюблен, чтобы представить на месте идеального мужчины кого-то другого. И, ты, как мазохист, хотел, чтобы я доминировал над тобой, и я доминирую. Но я делаю это, потому что ты так придумал.

— Чушь! Если тебя нет, кто сбросил на Мари балку с потолка?

— Не было никакой балки, — ответил тот. — Ты сбил бабу с ног, потому что тебе хотелось толкнуть ее, причинить боль, но ты выдумал для себя этот предлог — потолочная балка. С чего бы, по-твоему, ни с того ни с сего с потолка свалилась какая-то балка? А с того, что она тоже воображаемая. Ты еще так удивлялся, почему это Мари не выразила благодарность за чудесное спасение.

— Как же мне тогда сошло с рук два убийства? В полиции не олухи сидят.

— Только не говори, что ты забыл, чем заплатил им за то, чтобы они временно состроили из себя олухов.

Стефан был уверен, что такого он уж точно бы не забыл.

— Это уж точно бред собачий, — сказал он. — Откуда-то взял отраву для клиентки… Она меня, конечно, раздражала, но далеко не настолько, чтобы ее пришить.

— И тебя не удивляет, как легко ты решился купить такое оружие, будучи простым менеджером?

Стефан посмотрел на винтовку так, будто видел ее впервые. Вчера вечером ее держал в руках двухметровый скинхед за прилавком подпольного магазина, половину его зубов покрывало железо, а на плече лихо улыбалась татуировка статуи свободы — с пустыми кругами вместо глазниц и отрезанной головой вместо факела. Винтовка шла бритому качку куда больше, чем Стефану. Качок представился как Coffee — дурацкое имя для столь устрашающего типа… или он сказал Coffin? Он ухмылялся, смеряя покупателя взглядом. Скинхед гадал, что могло привести этого манерного гомика к такой покупке, но спрашивать прямо не стал. Он спросил о другом, как Стефан вышел на него, как на продавца. «Ноги сами приведут куда надо, стоит только очистить свой разум и задать цель», — сказал Стефан. «Ага, заливай больше», — ответил продавец.

— Ты — опытный убийца, — продолжал Стефан-второй. — Убил клиентку, детектива. Нескольких конкурентов. Художника по имени Лео-Лео. Свою мать.

Последняя соломинка сломала спину верблюду доверия.

— Ой, все! Изыди, Сатана! Она померла от инсульта! Тогда скажи мне, почему я понимаю, что сижу с винтовкой на крыше, а не воображаю, будто убийца здесь ты?

— Ты еще вообразишь. Нажмешь на курок… и через десять минут переиграешь произошедшее в своей памяти.

— И почему же ты решил мне все это рассказать?

— Я каждый раз это тебе рассказываю, и ты все забываешь. Сегодня ты тоже все забудешь. Забудешь, что Никта — это хаос, хаос — это разрушение, и что ничто не может в этом мире быть большим разрушением, чем убийство. Только убийцы могут месяцами сосуществовать рука об руку с Никтой и ее детьми. Им она оказывает особую милость, исполняя самые сокровенные желания. Я повторял это тебе множество раз, но ты уничтожал все воспоминания об этих разговорах, чтобы обелить себя в своих глазах. Неудавшийся стрелок долго не мог собраться с мыслями. Потом снова поднялся на ноги и побрел к противоположному концу крыши, терзаясь сомнениями. Там он застыл, глядя на пестрый от мусора асфальт — как суицидник, готовящийся к прыжку.

— Щекочешь себе нервы?

— Нечего щекотать, — пробормотал Стефан. — Мои нервы давно испарились.

— Ты неправильно смотришь.

Переулки накрыло черной тенью, хотя солнце продолжало застенчиво глазеть сквозь запотевшее стекло облаков. Задние двери всех зданий на улице синхронно распахнулись, выпуская из своих недр сочащиеся слизью щупальца. Стефан отшатнулся, попятившись к середине крыши.

— Мерзость, — пробормотал он.

— Мерзость, мерзость! — вторило ему эхо, хотя никакого эха тут быть не могло. — Мерзость!

Он понял, что этот второй голос принадлежал его матери.

— Какая мерзость то, что ты делаешь! — говорила мать. — Побойся Бога, коли меня не боишься!

— Если Бог есть, он не такой, каким ты его представляешь, — отозвался Стефан. — Бог — это не добрый дедок на облаке, это черные щупальца в парижских переулках.