Николай Рерих

Он бежит, еле успевая крикнуть мне, чтобы я оставался завтракать. Так он писал отличные картины, подписывал умные бумаги, принимал посетителей, гостей — врагов и друзей — одинаково радушно тех и других (первых даже радушнее), возвращался к писанию картин, то и дело отрываемый телефонными разговорами и всякими очередными приемами и заботами. Так проходил день за днем в его кипящей, бившей ключом жизни. За все время наших встреч он почти не менялся: все тот же розовый цвет лица, та же озабоченность в глазах, сохранявшаяся даже при улыбке, только льняного цвета волосы сменились лысиной и желтая бородка побелела».

В этой предложенной Грабарем «загадке Рериха» содержится уже и ответ на «загадку Рериха»: труд для него — первая потребность жизни, определяющая жизнь. На анкету, как знаменитые люди проводят праздники, Рерих отвечает: «За работою; в чем же лучший праздник, как не в работе».

На вопрос, какое время располагает к творчеству, Рерих отвечает: «Не плохо на пароходике через Неву; не худо в трамвае или поезде. Движение дает даже какой-то ритм…»

Труд объединяет будни и праздник, превращает будни в праздник; от телефонных звонков, от деловых визитов, от многочасовых заседаний художник возвращается к главному делу, к своему постоянному празднику. Картины, исполненные покоя, отрешенности от мирской суеты, создаются в круговороте этой суеты, отрицают ее, противостоят ей — противостоят визитам, извозчикам, таксомоторам, заседаниям — «Милостивые государи и милостивые государыни», — подписям деловых бумаг, извещениям об организации очередных комиссий. Картины исполнены великого покоя и отрешенности от «Базара двадцатого века». Так, кстати, назвал новую карикатуру Щербов. На этой карикатуре торгует и торгуется Тенишева, скачет на коне богатырь Васнецов, Дягилев везет в колясочке рослого младенца — Малявина, Стасов трубит в огромную, истинно иерихонскую трубу. А Рерих — эпический гусляр — славит свою старину. В сотнях картин бесконечно продолжает свою славянскую сюиту, повествующую вовсе не о том, что варяжские князья принесли мир славянским родам. Но о том, как прекрасен был человек древности. О том, что широка земля, и высоко небо, и глубока вода.

2

Праистория, первобытная, родовая жизнь человечества видится Рериху идеальной в своем равенстве, в слитности человека с природою, в общинном труде, в искусстве, без которого немыслима жизнь древнего человека (в отличие от человека современного): «На каменных скрижалях написало человечество свои первые слова, слова общечеловеческие…»

Для Рериха каменный век однозначен, пожалуй, веку золотому. В этом веке художнику видится не только покорность человека силам природы, но равенство человека силам природы; он очеловечивает богов в изображениях идолов и сам равен своим богам. В каждом действии человека, будь то охота, волхование, изготовление каменных топоров, раскрой звериных шкур для одежды, живет первоначальное божественное, гармоничное начало, которое почти погасло в современном «цивилизованном» горожанине. «Радость искусству», пронизавшая жизнь человечества, началась для Рериха во времена каменных топоров и пещерных жилищ:

«Понимать каменный век как дикую некультурность — будет ошибкой неосведомленности. Ошибкой — обычных школьных путей. В дошедших до нас страницах времени камня нет звериной примитивности. В них чувствуем особую, слишком далекую от нас культуру. Настолько далекую, что с трудом удается мысль о ней иным путем, кроме уже избитой дороги — сравнения с дикарями… Радость жизни разлита в свободном каменном веке… Мена, щегольство, боязнь одиночества, уже присущие позднему времени камня, не тронули древнего…»

В наши дни, во второй половине XX века, пишутся капитальные труды по истории первобытного общества и ученые неутомимо исследуют памятники каменного века на всем огромном пространстве России. Несколько десятилетий тому назад ученые еще не столько знали, сколько догадывались о значении палеолита и неолита в истории человечества. Не изучались писаницы Онежского озера и Сибири, почти не было работ по психологии первобытного человека, по его религии и культуре.

Тем удивительнее проникновение художника в сущность мировоззрения первобытного человека, в его психологию и религию. Труды ученых-археологов Рерих знал достаточно и следил за ними. Но вряд ли попадался ему труд Фридриха Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Модные книги Ницше или Артура Шопенгауэра — другое дело, это «обязательное чтение» для интеллигента начала двадцатого века, размышляющего об упадке современного общества, о кризисе его мировоззрения и культуры. Но удивительно, художник, весьма далекий от материализма в самом своем мировоззрении, исповедующий и проповедующий божественное начало, охватывающее историю человечества и жизнь отдельных людей, в своем творчестве не отрывается от реальности, от истории, экономики, быта, от «происхождения семьи» древнего человечества.