Николай Рерих

«Москва, Трубниковский переулок, с/д (то есть — „собственный дом“. — Е. П.). 14 мая 1903 г.

Многоуважаемый Сергей Андреевич!

Вчерашний короткий разговор наш в Думе, внезапный, прерванный, вынуждает меня писать Вам… Вы спросили меня: „Почему Вы купили картину Рериха „Город строят““?

Рерих — художник талантливый, выдающийся, уже давно, еще при покойном Павле Михайловиче получивший свое почетное место в нашей Галерее.

С тех пор он продолжает безустанно работать, ища и развиваясь. Его прошлогодняя картина приобретена Музеем Александра III. Картину этого года приобрели мы. Она нова и оригинальна, и, по нашему разумению, должна быть обязательно приобретена. В ней Рерих, страстный археолог, опять, как всегда, трактует мотив из доисторических, „антропологических“ времен старой Руси. Сообразно с новизной мотива, сообразно с содержанием его, он смело применяет в картине своей и особую манеру, широкую, „эскизную“.

Я затрудняюсь ответить прямо на Ваш вопрос: „Так ли строили города тогда?“ — Не знаю. Но талант художника меня лично заставляет верить, что так. Я скорее усомнился бы, так ли произошла сцена убийства сына Грозным, потому что чувствую на полотне Репина театральный эффект, застывшую и скомпонованную позу „живой картины“, как в „Помпее“ Брюллова, в „Княжне Таракановой“ Флавицкого, в „Тайной вечере“ Ге, как в целом ряде признанных и достойных произведений предшествовавшей эпохи (нарочно беру ценнейшие и крупнейшие явления в русском художественном творчестве).

Теперь стремление к простоте и обобщению интенсивнее. И мотив Рериха проще и потому правдивее, ну, хотя бы невольно напрашивающегося на сравнение тоже „доисторического“ мотива Виктора Васнецова „Каменный век“ (опять одно из первоклассных созданий мастера и времени).

Я одинаково люблю и ценю и Рериха и Васнецова, даже мои личные симпатии больше на стороне последнего (оно и понятно: заслуга его полнее и более выражена, чем молодого Рериха; в этой области у нас Васнецов — Bahnbrecher).

Но, сравнивая рериховский „Город“ с васнецовским „Каменным веком“, я не могу не отметить следующего.

Задачи — одинаковы. Как тот, так и другой художник воскрешают седую, доисторическую старину… Научных данных очень мало, неоспоримых нет… Создают проникновением, провидением… Сюжет такой не может быть передан так осязательно реально, как „Чаепитие в Мытищах“ или „Сватовство майора“.

Рерих очень тонко и разрешает задачу. Он как бы намечает сюжет, отвечая за общее и не показывая деталей, которых ни он, ни кто другой не знает. И дает большой картине трактовку эскиза. Главное — все налицо, мощно и крепко выраженное; деталей нет, они — не нужны, были бы ложны и спутывали бы правдивое впечатление общего, возбуждая лишь недоверие к нему.

Они не нужны и по другой причине. Задача такова. Пещеры брошены, культура развилась до первичных форм общины — люди „строят город“. Тема еще „антропологическая“. „Личность“ еще не появлялась. Жили люди, как муравьи, что ли. И строили свою муравьиную кучу с той же суетней, с той же муравьиной энергией, расторопностью и безличностью, под тем же солнцем, которое и нам светит, среди той же природы, в которой, тысячелетие спустя, родились и мы с нашей цивилизацией. Какой интерес и художнику и зрителю рассматривать каждого отдельного муравья? — все одинаковы, все в белых рубахах! Бутят себе фундамент здания, в котором мы живем теперь с нашим комфортом, — вот и все. И верится картине, и нет ничего, что бы нарушало иллюзию ненужными, сомнительными деталями.

Посмотрите у Васнецова. Эпоха еще более далекая. А я так не верю знаменитой картине Исторического музея, как верю рериховскому полотну. Вот в моем личном собрании есть эскиз „Каменного века“ Васнецова — тому я верю безусловно и иначе сцены себе представить не могу. Все потому же. В таком сюжете деталь или должна быть передана до вероятия точно, не возбуждая ни малейших сомнений, или сознательно обойдена, как у Рериха, или не выработана, как в моем эскизе Васнецова. А то что же выходит? Все люди композиции „Каменного века“, написанные в размер натуры, все — в позах и с выражениями несомненно современных нам людей, как ни старался художник рядить их в шкуры и меха. Все чистенькие снаружи и очень талантливые актеры внутри. И я им не верю, как не верю реализованным на сцене Фафнерам и Зигфридам в вагнеровских операх, глубоко проникаясь этими образами в звуках…

Картина Рериха, как почти все новое, смелое, талантливое, не имела при появлении своем успеха в публике. Ее понял, оценил и полюбил, как всегда, пока лишь небольшой кружок людей, действительно любящих и чувствующих искусство, живущим им. Тем приятнее мне отметить положительные отзывы о ней в печати двух чутких и разных людей — старика Суворина, остановившегося во всем ряде выставок минувшего сезона на этой картине, и В. Розанова.

Очень трудно, и мне в особенности, яснее и подробнее сказать Вам, что чувствую, да и писать приходится, как всегда, наспех.

Буду рад, если эти строки не только объяснят Вам, хоть несколько, мотивы, которыми мы руководствовались, приобретая картину Рериха, но и дадут Вам некоторую уверенность в том, что мы действуем не совсем уже опрометчиво в таком ответственном и дорогом для нас деле.

Во всяком случае, прошу Вас извинить, что отнял у Вас столько времени чтением этого письма, и верить в чувства моего искреннего к Вам уважения.

И. Остроухов».