«Я очень часто пишу тебе, я бы и больше еще писала, если я бы уверена, что мои письма могут тебя интересовать. Но я далеко не думаю этого, [поэтому] не могу писать ничего хорошо, потому не знаю.
Всё-таки я знаю, что тебе не неприятно получить от меня известие, потому (— всегда потому —) но что делать! — потому ты меня любишь — и тебя интересует знать, что делаю — так я понимаю, но как письмо — плохой. <…> Если правду сказать, есть много вещей, которые мне нравятся в Петербурге я только тогда себя считаю у себя и, мой друг, первое для меня иметь друга, я понимаю здесь как всё пустое кругом. И что необходимо на свете иметь настоящего друга, который не смотрит, если у вас недостатки, и каждый терпит все ваши капризы. Нет на свете ни одного мужчины, который тебя стоит, — вот мой опинион[30], но жаль, что ты как [меня] я нервозъ это все от этого идет, разные пустяки, из которых состоит жизнь, одним словом».
Содержание французской актрисы выглядело со стороны признаком богатства, повышало статус. Возможно, это осознавал и Некрасов и стремился таким образом добавить еще один штрих к своей респектабельности. Семья Некрасова, близкие ему люди и сотрудники, в том числе пришедшие после Чернышевского и Добролюбова, замену Панаевой на Лефрен равноценной не считали. Они с симпатией относились к Панаевой и поэтому были склонны воспринимать ее «преемниц» скорее враждебно. Добролюбов и Чернышевский отрицательно отнеслись к «ангелу» (Ефимовой?); Жуковский и Антонович подчеркнуто симпатизировали Авдотье Яковлевне и считали поведение Некрасова по отношению к ней оскорбительным, неуважительным, подчеркивающим его низкий нравственный облик (продолжая жить в одном доме с Панаевой, он открыто сожительствовал с французской актрисой, очевидно, вульгарной). За Панаевой на всю жизнь сохранился ореол развитой эмансипированной женщины, в глазах общих знакомых стоявшей нравственно выше того мужчины, которому она стала подругой.
Некрасов подвел своеобразный итог отношениям с Панаевой в стихотворении, напечатанном только за год до своей смерти и получившем тогда название «Слезы и нервы», но написанном в 1863 или 1864 году. Это одно из его поразительных любовных произведений. Поразительно оно в том числе и тем, что совершенно не выглядит как любовное. Это скорее «семейное» стихотворение, описывающее тяжелую рутину совместной жизни, в котором героиня предстает манипулятором, используя женскую слабость как сильнейшее оружие, чтобы держать лирического героя в своеобразном «рабстве», вызывать его ревность и раскаяние. В стихотворение попадают немыслимые в любовной поэзии бытовые подробности вроде покупки нового платья, флакона одеколона, притворных обмороков. О возлюбленной говорится как о «бывшей», исчезнувшей, ушедшей, чтобы практиковать эти инструменты на ком-то другом, что могло бы выглядеть своего рода сведением счетов, если бы в конце автор не признавался, что его любовь не прошла. Признание превращает духи, платья и истерики в атрибуты любви, а не просто сожительства, совместного быта. Своеобразный сюжет стихотворения напоминает самые первые стихи «панаевского цикла»: ссора завершается не просто примирением, но признанием того, что она — часть любви, усиливающая прелесть примирения. В стихотворении «Слезы и нервы» подробности, которые лирический герой вспоминает как будто для того, чтобы окончательно убить любовь, только свидетельствуют о невозможности сделать это.
Ссоры и примирения, французские модные лавки и флаконы с одеколоном, любовь Некрасова и Панаевой в стихах обрели бессмертие. В реальности дело закончилось отступным в 50 тысяч рублей, которые Некрасов выдал Панаевой векселями А. А. Абазы. Через два года после окончательного разъезда Авдотья Яковлевна официально выйдет замуж за Аполлона Филипповича Головачева, секретаря редакции «Современника», родит от него дочь. В конце жизни, сильно нуждаясь в деньгах, она напишет мемуары о своей жизни, знакомых литераторах, «Современнике» и Некрасове.
Кроме «Слез и нервов», в 1863 году было написано «народное» стихотворение «Кумушки», напечатанное в «Солдатской беседе» и «Народной беседе» Погосского. Оно, скорее всего, было написано специально для первых номеров журналов, по заказу издателя — центральной темой обоих номеров было бережное отношение к детям — один из постоянных предметов проповеди Погосского.