Ни кола ни двора

— Я ведь из Приморья. Край ветров и туманов. У меня к этому всему очень личное отношение. Хочешь историю расскажу?

Я подумала, что история будет про него, поэтому согласилась. Все у меня внутри дрожало и звенело струной. Я боялась Вишневогорска. Боялась людей, боялась их судеб, боялась их домов, их дорог.

Толик глянул на небо, улыбнулся, может, Богу и заговорил:

— Жил один мужик, вроде бы Будда, но это не точно. Шел он как-то раз по дороге, дела у него, значит, были. Тут смотрит: гля! Собака лежит, а у нее, короче, рвана раная. То есть, рана рваная. Ну и все, станция пи…кабздец у собаченьки. Потому что в ране-то опарыши копошатся или другие какие-то черви. Тогда мужик решил, что надо собаку спасти, а если не спасти, то хотя бы попытаться. Ну, значит, требовалось вытащить из раны опарышей, рану промыть, собаку перевязать. И все самому, это ж лихие времена, без ветеринаров и всего такого. Тут мужик врубился: но опарыши же погибнут. И ему тоже стало их жалко. Потому что они же живые. Они жить хотят, как все живые. Тогда он с бедра своего мяса кусок отрезал, пересадил туда опарышей и начал уже собаку лечить. Конец.

— Что?

— Притча о Совершенном Милосердии.

Мы помолчали, потом Толик добавил:

— Не, кстати, это вроде не Будда все-таки был. А кто? Хер знает. Не помню.

Некоторое время мы с Толиком шли по знакомой мне дороге, потом свернули на ни разу не хоженную мною тропинку. Я стала ругать себя за то, что я нелюбопытная, и вдруг мне в голову пришла одна мысль.

— Толик, но вы же говорили, что надо помогать в первую очередь себе. Вы согласны с этой притчей или нет? Как это сочетается с тем, что вы говорили?

— Нормально сочетается. Потому что это должно быть желанным, поняла? Нужно хотеть этого всем сердцем, не делать из чувства долга или желания побыть хорошим, а хотеть. Такое бывает, что ты готов, и тебе прям надо. Тогда можно жопы кусок отдать опарышам, потому что таково желание твое. Это чистота и свет, больше ниче. А бывает, что не хочется — тогда не надо, значит в этом нет света. Если не хочешь кусок себя резать, то добра не будет от него все равно. Понимаешь? Но бывает, что очень хочешь, что хочешь не себе плохо сделать, а другому — хорошо. Тогда со свистом пойдет и нормальненько. А еще есть извраты всякие. Ну, фетиш у них такой сексуальный. Тогда это тоже нормально.

Я молчала.

— Кроссы у тебя — бомба. Нравятся. Хочу такие же.

— Да они молодежные, — сказала я.

— Да пох.

— А вы помогаете там несчастным людям?

— Самым.

— Это тяжело?

— Не. Если б было тяжело, я б не помогал.

— А вам их не жалко? Что они умрут?

Толик остановился, пнул ногой листья, взметнул фонтанчик грязи.

— Все живые — умрут, — сказал он и потрепал меня по волосам. Сколько тупого, беспросветного было в этом отчаяния. Но вдруг Толик просиял, просверкал, как молния на небе, как полуденное солнце в момент, когда выходишь из дома.

— Но все мертвые — воскреснут.

Я посмотрела на него. В этот момент он был так красив, мне захотелось не то что поцеловать его, а даже только коснуться его губ.

— Вот зачем надо помогать людям, — сказал он. — Потому что это не исчезнет и не перестанет.

Мы двинулись дальше в молчании. Через пролесок вышли к дороге, разбитой и несчастной, к остановке — три уныло-синих бетонных плиты обнимают скамейку без средней перекладины.

На одной из стен было написано черным "Лох умри!". Без запятой, но с восклицательным знаком.

Все было пусто и на остановке мы стояли одни.

— Кто умрет, тот и воскреснет, — повторил Толик, шмыгнул носом и закашлялся, сплюнул мокроту.

Дорога впивалась в пустотелую даль, как бы в небо. В пробоинах асфальта улеглись, как ласковые кошки, лужицы. С обеих сторон на дорогу наступал лес, но она текла, будто упрямая речка.

Я спросила:

— Как вы стали бандитом, Толик?

Он махнул рукой, закурил очередную сигарету (я даже перестала их считать). Интересно, подумала я, как он в автобусе будет без сигареты в зубах.

— По пьяни батю зарезал. Он тогда с зоны откинулся. Самозащита типа. Надо было слиться из Партизанска. Подался путешествовать, типа затеряюсь там. Потом грабил людей на улке с ножом, потом с ружьем грабил ломбарды.

Толик поймал мой взгляд.

— Но уже без мокрухи почти, не боись. Потом решился в Москву махнуть.

Толик говорил об этом так легко. А ведь он убил не незнакомца — отца. Зарезал по пьяни. Не то чтобы Толик говорил с безразличием, даже нет. Он рассказывал так же, как можно рассказать обо всем. Будто его это волновало, но не излишне, будто он совсем не выделял убийство отца среди других событий своей жизни.

Все это вовсе не вязалось с тем, что Толик говорил о совершенном милосердии. Вообще с милосердием. И с человечностью.

— Вам не жалко отца?

— Всех жалко, — сказал Толик.

Вдалеке загрохотал автобус. Я никогда в жизни не ездила на автобусе, меня охватило странное и решительное предчувствие.

Автобус был маленький, пухлый, похожий чем-то на раскрашенный в синий и белый батон черного хлеба.