Ни кола ни двора

Я сказала все это совершенно спокойно. Мама молча налила мне кофе, потом посмотрела на Толика, щелкавшего зажигалкой.

— Что? — спросил он, невнятно из-за сигареты, зажатой в зубах.

— То, — сказала мама веско и, кажется, они друг друга поняли.

Мама спросила меня:

— Налить тебе молока, малышка?

Я сказала:

— Да.

А мама сказала:

— И когда ты думаешь вылететь?

Я спросила:

— А как будет удобнее, чтобы попасть в Москву к утру двенадцатого?

— Мы подумаем, — ответила мама.

— А как попасть на Кузьминское кладбище?

— Возьми такси, — сказала мама. — Зачем тебе ехать на метро? Детка, ты уверена?

— Как никогда, — сказала я. — Не бойся, я взрослая. Я уже могу ездить не кладбища и не получать при этом психологических травм.

— Это нелегко и взрослому.

— Ну, — сказал Толик, налепив оладью на оладью и склеив их слоем сгущенки. — Жизнь ваще-то штука нелегкая. Но ниче.

Он сплюнул горящую сигарету в тарелку и вгрызся в оладьи. Я потрогала ногой его коленку под столом, и Толик довольно ухмыльнулся.

Мама сказала:

— Хорошо, малышка.

Тут лицо ее просияло, и мама поправилась:

— То есть, не малышка. Умница.

Мы с мамой пошли заказывать билеты, а Толик исчез куда-то, без мобильного и без обещания вернуться вовремя.

Но у него была поистине удивительная интуиция. Он умел возвращаться тогда, когда был нужен.

Мы с мамой решили, что в Москву лучше всего будет прибыть завтрашним вечером, переночевать у дяди Жени и утром отправиться на похороны.

Дядя Женя, если честно, не был такой уж желанной перспективой, он дразнился, грозился рассказать папе, что я курю, и мог умереть в любой момент, потому что планировал сделать это до тридцати, и уже опаздывал на пять лет.

С другой стороны, у него дома можно было (если, конечно, он по какой-то странной причине не раздолбал ванную) помыться и, с куда меньшей вероятностью, поспать.

А мыться я любила больше всего на свете. Моя привязанность ко сну, может, чуть-чуть остыла, но отдохнуть все равно будет необходимо.

Решение было принято.

Этим вечером папа его поддержал, а следующим уже вез нас в аэропорт.

Он сказал:

— Обязательно передайте Женьке, чтоб приезжал. Передайте ему фотки, это ж мы в детстве, ему понравится. И часы тоже передайте, я все забываю их выслать. И поглядите, сколько он пьет? Если, тем более, употребляет, то мне доложите.

— Кой-че, — сказал Толик. — Ну ваще не изменилось. Сколько там детке? Тридцать пять?

— Баба ягодка опять, — сказал папа.

— Сорок пять, — сказал Толик. — Соску-то у него изо рта вынь.

Если честно, к дяде Жене я папу даже немного ревновала. А стоило, наверное, ревновать еще больше.

Но, так уж вышло, что мой папа вырастил его практически без участия родителей их обоих. Что получилось, то получилось, но папе было всего десять лет, когда семья Марковых пополнилась очередным сынишкой. Так что, осуждать папу не стоит, во всяком случае, сильно.

Аэропорт "Челябинск" встретил нас переливами стекла и металла под рыжими фонарями и сверкающим в темноте синевой названием.

Внутри все было озарено белым искусственным светом, озвучено сотнями голосов, бесконечно ошарашено потоками людей. Я попала в обычный для себя мир аэропортов, перевалочных пунктов между двумя точками пространства, повисших в пустоте. Толик же выглядел растерянным, бестолково глядел вокруг.

— Хера! — говорил он. — Ну хера се, а? Отвык уже. Народу-то! И телики с рекламой! Ух!

Наконец-то мне удалось посмотреть в его паспорт.

Странно было увидеть двадцатилетнего (или около того, когда он там менял паспорт) мальчишку. Ну да, паспорт ведь в последний раз переделывают в сорок пять. Толик был вполне узнаваем, все те же высокие, но не очень выдающиеся, с мягким абрисом скулы, все тот же длинный и прямой нос, и большие, глубоко посаженные глаза. Я увидела даже тени оспинок.

Молодой Толик держал голову горделиво вскинутой, смотрел с задором и интересом. Без сомнения, Толик еще ничего не знал о предназначенной ему судьбе.

Заглянув в его паспорт, я заглянула одновременно и в его прошлое.

Почему-то, хоть это и было совершенно иррациональной глупой фантазией, я ожидала, что его книжица будет пустой. Ни имени, ни даты, ни места рождения. Но все было.

Борисов Анатолий Васильевич.

29.06.1970.

Город Сучан.

Меня сдавил смех, Толик тут же вскинулся:

— Че?

— Я думала, ты родился в Партизанске.

— Родился, — сказал он недовольно. — Это старое название. В Партизанск его переименовали в 1972, кажется. А я родился в 1970, ну и вот.

Я засмеялся.

— Да увянь, — сказал Толик. — Это че-то китайское. Су-чан.

В самолете выяснилось, что Толик боится летать. Он сидел с закрытыми глазами, ожидая взлета, пока бортпроводница показывала традиционную пантомиму по поводу надвигающейся катастрофы.

— Даже не хочу смотреть, — сказал Толик и, следуя своему желанию, сильно зажмурился.

Губы его беззвучно шевелились, и я спросила:

— Ты что делаешь? Молишься?