Ни бог, ни царь и не герой

Я пожал плечами и зашагал. Двое конных поехали по сторонам, двое сзади. Смотрю, следуем прямехонько в контрразведку. У крыльца двое моих конвоиров, опять на основе «паритета» чех и казак, спешились и ввели меня в канцелярию. Там сидели чешские и русские офицеры. Когда я вошел, они разговаривали с каким-то рабочим, но сразу же прекратили беседу. Рабочий повернулся и торопливо выскользнул из комнаты. Это был шахтер Комаровских копей Петров. Захолонуло сердце — у нас ходили слухи, что он предатель.

— Ну, здравствуй, Чертов! — улыбаясь, сказал один из русских.

Все весело захохотали.

— Прошлый визит к нам сошел тебе благополучно, черемховский «му-жи-чок», — раздельно отчеканил офицер. — Теперь нам известно, кто ты — Мызгин, большевик, бывший каторжанин, член боевой дружины. Но об этом разговор после. Может, у тебя есть еще один паспорт? И оружие? Обыскать!

Обыскали. Ничего больше не нашли. Я уже ждал, что сейчас меня, раба божьего, прямым маршрутом отправят в тюрьму, но ошибся. Зазвонил телефон, чех на хорошем русском языке с кем-то переговорил и приказал:

— Отведите его в дом Петра Карповича Щелкунова.

Русский офицер снова засмеялся:

— Значит, встретитесь со Стрельченко и Трифоновым.

Вот как! Значит, и их…

Чешские власти и русская администрация копей сначала попытались заставить нас прекратить забастовку. Пришлось принять участие в длинной и хитрой комедии. Здесь были и длинные речи, и издевательства, и уговоры, и дискуссия о сравнительном положении русских и западноевропейских шахтеров, в которой модельщик Трифонов на обе лопатки положил своего противника — чехословацкого инженера в мундире полковника.

На нас пытались даже воздействовать роскошным обедом с вином. Есть мы ели — здорово проголодались, а пить отказались.

Щелкунов засмеялся:

— Ну, Мызгин, — Иван Михайлович, кажется? — не пьет, это понятно — хороший тенор, потерять опасается. А вот Трифонов меня удивляет. О, я знаю, выпивал не хуже, чем модели делал. Что же касается Стрельченко, то меня даже жена его просила, чтобы получку ей выдавать…

— Не ты меня, Петр Карпыч, поил, не тебе об этом говорить, — отрезал Трифонов. — Пью только промеж своих…

Вся эта волынка кончилась тем, что администрация пошла на смехотворные, явно неприемлемые для рабочих уступки.

— Это все? — спросил я. Трифонов и Стрельченко еще раньше, окончательно разозлившись, ушли. — Значит, теперь разрешите провести собрания по копям и объявить ваши милости?

— Зря ехидничаете, — ответили мне. — Разрешаем. Но имейте в виду: пока дело о забастовке шло гражданским порядком; если же наше терпение иссякнет, оно перейдет к военным властям…

Чех вывел меня из дома. С куцей бумажонкой — уступками — я отправился на Рассушинские копи, чувствуя себя мышью, с которой играет кот. Может, скрыться? Нельзя, эти сволочи могут заявить, что мы согласились с решением администрации и призвали выходить на работу. Расскажу все шахтерам, потом выпустим листовку.

На копи я пришел ко второму гудку. По дороге у рабочих узнал, что настроение у стачечников бодрое, но что ночью, пока мы заседали, пригнали много пленных, заставляют их кайлить уголь.

Тревожным гудком собрали шахтеров. Пока народ сходился, я успел многим сообщить о переговорах. Рабочие соорудили импровизированную трибуну из старых тачек, и я взобрался на нее.

— Товарищи! Я пришел рассказать… — но рассказать я ничего не успел: два дюжих колчаковца стащили меня вниз.

— В чем дело? — возмутился я. — Комиссия разрешила это собрание. Спросите дежурных телефонистов!

— Помалкивай! — гаркнул один. — У нас распоряжение тебя арестовать. Эй, казаки, ремень! — Ясно, что все было заранее подготовлено. Мне крепким ремешком скрутили руки за спиной. — Этак будет поспокойнее.

Но в толпе рабочих кто-то крикнул:

— Шахтеры! Что ж мы смотрим! Он за нас старался!

И рабочие бросились на казаков. Но тут в рудничный двор влетели конные чехи. Грохнули два залпа вверх, и конники лошадьми стали давить людей.

…Я снова очутился в колчаковской контрразведке.

Допрашивать меня не стали. Из соседней комнаты вышел какой-то офицер и прочел мне бумажку, из которой явствовало, что я обвиняюсь в подстрекательстве к забастовке.

— Распишитесь.

— Завязанными руками?

— Для этого мы развяжем.

— Не трудитесь. Все равно эту филькину грамоту подписывать не стану.

Конный и пеший конвой повел меня из контрразведки сначала по Большой улице к собору, потом в его двор, где казаки, как на войне, разбили целый бивак. Это войско охраняло небольшой домик с крохотным оконцем, перекрещенным изнутри и снаружи решетками. Дверь с крепкими запорами и маленьким волчком. Туда-то меня и впихнули, развязав руки. В каталажке уже сидели Стрельченко и Трифонов.

— Как вы сюда попали?

Трифонов засмеялся:

— Видно, так же, как и ты.

— Вы же свободно ушли!

— Какое!.. Во дворе сразу скрутили.

Значит, нас упрятали в эту дыру, чтобы не дать возможности снестись с волей. Отсюда не убежишь!

Так прошло трое суток. На допрос не вызывали.

На четвертое утро распахнулась дверь:

— Выходите!

Нас окружило плотное кольцо конвоя, у всех оружие наготове. Вывели на улицу.