Незримая жизнь Адди Ларю

– Как дойти до края света? Я хотел запомнить каждый шаг. – Мягкий прерывистый вздох. – Когда я учился в колледже, мой дядя заболел раком. Это оказалось смертельно. Врачи дали ему несколько месяцев, и он рассказал всем родным и знакомым. Знаешь, что они сделали? Они не выдержали – настолько были раздавлены собственным горем, что начали оплакивать его еще до того, как он умер. Невозможно игнорировать факт, что кто-то умирает. Эта мысль пожирает все нормальное, оставляя после себя одну гниль. Прости, Адди. Я не хотел, чтобы ты воспринимала меня так же.

Адди забирается в постель и тянет Генри к себе.

– Прости, – повторяет он тихо и твердо, как молитву.

Они лежат, переплетя пальцы, лицом к лицу.

– Прости.

Адди буквально заставляет себя спросить:

– Сколько тебе осталось?

– Месяц, – тяжело сглатывает Генри. Слова отрезвляют, будто пощечина на нежной коже. – Ну, чуть больше. Тридцать шесть дней.

– Уже полночь, – шепчет Адди.

– Значит, тридцать пять, – выдыхает Генри.

Она прижимает его к себе и обнимает, и он в ответ обнимает ее. Они держатся друг за друга так крепко, что становится больно, словно боятся, что их разлучат или другой выскользнет из рук и исчезнет.

VII

23 ноября 1944

Оккупированная Франция

Адди ударяется спиной о каменную стену.

Дверь камеры с громким стуком закрывается, Адди падает на пол, кашляя кровью. По ту сторону решетки заливаются хохотом немецкие солдаты.

Из угла, где скрючились несколько мужчин, доносится бормотание. По крайней мере, сокамерникам плевать, что Адди женщина. А вот немцы это заметили, хотя поймали ее в невзрачных штанах и куртке и с зачесанными назад волосами. По их хмурым и ухмыляющимся физиономиям Адди поняла, что они определили ее пол. На десяти разных языках Адди объяснила солдатам, что сделает, посмей они приблизиться, но те лишь засмеялись и от души ее отдубасили.

«Поднимайся», – приказывает она измученному телу.

«Поднимайся», – велит усталым костям.

Адди заставляет себя встать на ноги и доковылять до решетки. Сжимает руками холодную сталь, отчаянно трясет изо всех сил, пока мускулы не начинают ныть. Прутья стонут, но не поддаются. Адди до крови царапает болты, и солдат лупит кулаком по решетке, угрожая пустить строптивую заключенную на растопку.

Она такая дура!

С чего Адди взяла, что все получится? Решила, будто забвение – то же самое, что невидимость, и оно поможет ей остаться незамеченной. Зря она покинула Бостон: самое страшное, о чем там приходилось волноваться, это военные пайки и зимний холод. Вообще не стоило возвращаться во Францию. Дурацкая честь, упрямая гордыня. В предыдущую войну Адди сбежала, переплыла Атлантику, вместо того, чтобы встретить опасность дома. Ведь Франция для Адди почему-то всегда означала именно это – дом.

Дом.

В какой-то момент Адди решила, что может помочь. Разумеется, неофициально, но у тайн нет владельцев. Делиться ими мог кто угодно, даже призрак.

Самое главное – не попасться.

Три года Адди переправляла военные секреты через оккупированную Францию. Три года – и в итоге оказалась за решеткой. В каменном застенке неподалеку от Орлеана.

Неважно, что они ее забудут. Это не имеет никакого значения – солдаты и не пытаются запомнить заключенных. Здесь все лица странные, чужие и безымянные, так что если Адди не выберется, она исчезнет.

Адди прислоняется к ледяной стене, тщетно кутаясь в драную куртку, и закрывает глаза. Она не молится, вернее, не совсем, просто думает о нем. Возможно, даже жалеет, что сейчас не лето, не июльская ночь, когда он сам бы ее нашел.

Солдаты довольно грубо ее обыскали и отобрали все представляющее хоть минимальную угрозу – с помощью чего она бы могла их ранить или сбежать. Кольцо забрали тоже, оборвав кожаный шнурок, на котором оно висело, и куда-то выбросили.

Однако, покопавшись в своих лохмотьях, Адди нащупывает деревянный ободок в складках кармана. Она рада, что кольцо нельзя потерять, и с благодарностью подносит его к пальцу.

На мгновение Адди колеблется – кольцо у нее уже двадцать девять лет со всеми сопутствующими обязательствами. За двадцать девять лет она ни разу им не воспользовалась.

Но сейчас даже самодовольная ухмылка Люка предпочтительнее вечности в тюремной камере или еще чего похуже.

Конечно, если он вообще явится.

Шепот отдается в ее памяти, страх, от которого не избавиться, Чикаго – как комок желчи в глотке.

В груди Адди горит гнев. В глазах Люка – яд.

Лучше я останусь призраком…

Она ошибалась.

Ей вовсе не хочется быть таким призраком.

И впервые за прошедшие столетия Адди возносит мольбу.

Она надевает кольцо на палец и, затаив дыхание, чего-то ждет – вихря волшебства, порыва ветра.

Но ничего не происходит…

Ничего, и Адди принимается размышлять – а может быть, после стольких лет это лишь очередная уловка, способ разжечь огонь надежды, только чтобы потом его погасить, рассчитывая, что тот потухнет окончательно?

Она уже готова разразиться проклятиями, как вдруг в камеру врывается ветерок. Он не ледяной, кусачий, а теплый, несущий с собой запах далекого лета.