Незримая жизнь Адди Ларю

Адди пока ни о чем подобном не слышала. С печатью угрюмого раздражения на лице Люк рассказывает ей об убийстве эрцгерцога.

– Ненавижу войну, – мрачно заключает он.

– Думала, тебе нравятся распри.

– Последствия их порождают всплеск искусства. Но война даже циников заставляет верить. Низкопоклонники жаждут избавиться от грехов. Все вдруг начинают цепляться за свои души и трясутся над ними, как вдова над лучшим жемчугом. – Люк скорбно качает головой. – Верните мне Belle Epoque![31]

– Кто бы подумал, что даже боги страдают ностальгией?

– Тебе лучше исчезнуть отсюда, пока все не началось, – заявляет он, допивая портвейн и поднимаясь. Адди смеется: звучит так, будто ему не все равно. Кольцо внезапно тяжелеет в кармане. Люк протягивает ей руку: – Я помогу.

Стоило бы согласиться, сказать «да», позволить провести себя через ужасающую тьму, спастись от паршивой недели в брюхе корабля, где придется ехать зайцем. Красоты морских просторов Адди все равно не видать.

Но она была хорошей ученицей и привыкла твердо отстаивать свое.

Люк качает головой:

– Все такая же упрямая ослица.

Адди бравирует, но после ухода Люка у нее не идут из головы тени в его глазах, мрачные речи о грядущем противостоянии. Если сами боги и черти страшатся битвы, это ли не знак?

Спустя неделю Адди сдается и поднимается на борт корабля до Нью-Йорка.

К тому времени, как тот причаливает к другим берегам, мир уже охвачен войной.

II

29 июля 2014

Нью-Йорк

Просто очередной день, уверяет себя Адди. Обычный день, как все остальные, но, разумеется, это не так.

Минуло три сотни лет с тех пор, как она должна была выйти замуж – принять будущее против своей воли.

Три сотни лет назад Адди опустилась на колени в чаще и воззвала к мраку, потеряв все, кроме свободы.

Три сотни лет.

Почему нет бури или затмения, которые бы отметили значимость момента?

Но наступающий день прекрасен и безоблачен.

Вторая половина кровати пуста, однако с кухни доносятся негромкие звуки. Пальцы ноют, и в центре ладони завязался болезненный узел – должно быть, она слишком крепко стиснула одеяло.

Адди разжимает руку, и на пол падает деревянное кольцо.

Она смахивает его с кровати, словно паука или дурное предзнаменование, прислушивается, как оно стучит, подпрыгивая по твердому полу. Адди подтягивает колени и утыкается в них головой, судорожно дыша. Напоминает себе, что это просто кольцо и сегодня самый обычный день.

Но в груди все туже затягивается узел – глухой ужас, который велит бежать, бежать как можно дальше от Генри на случай, если явится он.

«Не явится», – убеждает себя Адди.

Давно уже не приходил.

Но рисковать ей не хочется.

Генри костяшками стучит по открытой двери. В руках у него тарелка, на ней пончик, в который воткнуто три свечи.

Адди невольно смеется.

– А это еще что?

– Не каждый день твоей девушке исполняется триста!

– Это же не день рождения.

– Знаю, но другого названия не придумал.

А в ее голове сразу дымом клубится голос:

«С годовщиной, любовь моя».

– Загадай желание, – предлагает Генри.

Адди чуть медлит и задувает свечи.

Генри заваливается на постель с ней рядом.

– Я весь день свободен. В магазине прикроет Беа, можем сесть на поезд и… – Но, увидев ее взгляд, он осекается: – Что с тобой?

Ужас, который страшнее голода, когтями впивается ей в живот.

– Думаю, нам не стоит быть вместе. По крайней мере, сегодня.

– Ясно, – огорчается Генри.

Адди обхватывает ладонями его лицо и врет:

– Это просто день, Генри.

– Верно, просто день. Но сколько из них он испортил? Не позволяй отбирать у себя еще один. – Он целует ее. – У нас.

Если Люк застанет их вместе, он устроит что-нибудь похуже.

– Идем, – настаивает Генри. – Я верну тебя еще до того, как ты превратишься в тыкву. Если потом все же захочешь провести ночь по отдельности, я пойму. До темноты далеко, тогда и будешь о нем тревожиться, а пока что ты заслужила еще один отличный день. Прекрасные воспоминания.

И правда. Она заслужила.

Ужас понемногу отступает.

– Хорошо, – отвечает Адди. Всего одно слово – и лицо Генри светится от счастья. – Так что ты задумал?

Генри исчезает в ванной и возвращается с желтыми купальными плавками и перекинутым через плечо полотенцем. На кровать он бросает бело-голубое бикини.

– Вперед!

* * *

На Рокуэй-Бич – море разноцветных полотенец и воткнутых в песок флагов.

Вместе с волной прилива прокатывается волна смеха. Дети строят песочные замки, взрослые отдыхают на солнышке.

Генри раскладывает полотенца на небольшом свободном участке, придавливает обувью, чтобы не унесло ветром; Адди берет его за руку, и они, обжигая ступни, бегут по пляжу к влажной линии прибоя и ныряют в волны.

От первого же прикосновения к воде, прохладной даже в такую жару, Адди вскрикивает и идет по песку вброд, пока не окунается в океан по пояс. Генри ныряет с головой и тут же выныривает, с очков капает вода. Он притягивает Адди к себе, сцеловывает соль с пальцев, она убирает у него с лица волосы. Адди и Генри стоят, обнявшись, в прибое.

– Ну вот, – улыбается Генри, – ведь так же лучше?

Да. Лучше.