Неведомому Богу. Луна зашла

Длинной дугой вытянулся горный хребет, а на его конце возникли пять хребтов поменьше, между которыми были зажаты долины. Если присмотреться повнимательнее, то оказывалось, что в долинах есть и поселения. На изогнутой дугой гряде рос тёмный шалфей, а каждая долина заканчивалась растянувшимся на мили участком чёрной пригодной к обработке земли, который, опускаясь, завершался пропастью. Повсюду там простирались плодородные поля, а люди и дома были такими маленькими, что их едва можно было разглядеть. В вышине на огромной вершине, возвышающейся над грядами гор и долинами, находился разум мира, и взор его падал на тело земли. Разум не мог осмыслить жизни на своём теле. Вялый, он лежал, обладая неясным знанием того, что может смести жизнь, поселения, домишки на полях в яростной тряске земной коры. Но разум дремал, горы стояли, и мирно покоились поля, оканчивавшиеся утёсами, каждый из которых обрывался в пропасть. Так, в неизменности и тишине, всё оставалось миллион лет, и мировой разум на своей вершине готовился отойти ко сну. Мировой разум был немного опечален, ибо знал, что иногда ему надо бы совершить движение, в результате чего иногда жизнь, встряхнувшись, расстроилась бы. И началась бы долгая работа по возделыванию почвы, а дома в долинах разрушились бы. Разум был печален, но он ничего не мог изменить. Он думал: «Пусть я даже испытаю какие-то неудобства, но сохранится порядок, который пришёл, чтобы существовать случайно. Стыдно будет, если этот порядок нарушится». Но вздыбившаяся земная кора была утомлена пребыванием в одном положении. Внезапно она задвигалась, стали рушиться дома, жутким образом начали подниматься и опускаться горы, и вся работа за миллион лет оказалась напрасной.

Изменились объёмы, размеры, величины, изменилось время.

На крыльце раздались лёгкие шаги. Дверь открылась, и вошла Рама, её тёмные широко раскрытые глаза были подёрнуты печалью.

— Ты сидишь почти в полной темноте, Джозеф, — сказала она. Он поднял руку, ероша свою чёрную бороду.

— Я подвернул лампу.

Она подошла и немного развернула фитиль.

— Трудное наступает время, Джозеф. Мне хотелось посмотреть, как ты. Да, — сказала она, — без изменений. Это снова придаёт мне силы. Я боялась, что может быть надлом. Ты всё думаешь об Элизабет?

Хотел бы он знать, что ей ответить. Он не ощущал в себе импульса говорить с той искренностью, с какой мог.

— Да, — медленно и неуверенно заговорил он, — об Элизабет в частности, а вообще обо всём, что умирает. Кажется, всё, кроме жизни, движется в периодически повторяющемся ритме. Есть только одно рождение и только одна смерть. И ничего другого.

Приблизившись, Рама села рядом с ним.

— Ты ведь любил Элизабет.

— Да, — сказал он, — любил.

— Но ты не знал её как человека. Человека ты никогда не знал. Ты никогда не имел представления о человеке, Джозеф, а только о людях вообще. Тебе не видно отдельного, ты видишь только целое.

Она повела плечами и выпрямилась.

— Ты даже не слушаешь меня. Я загляну позже, если тебе нужно будет что-нибудь поесть.

— Я не хочу есть, — сказал он.

— Да, понимаю. Как ты знаешь, малыш у меня. Хочешь, он останется у меня?

— Как только смогу, я найму кого-нибудь нянчить его, — сказал он.

Она встала, собираясь уходить.

— Ты устал, Джозеф. Ляг в постель и постарайся уснуть, если сможешь. А если не сможешь, просто ляг. Утром тебе захочется есть, и тогда приходи завтракать.

— Да, — сказал он с отсутствующим видом, — утром мне захочется есть.

— А сейчас ты ляжешь спать?

Он согласился, с трудом понимая, о чём она говорит:

— Да, лягу.

Когда она вышла, он автоматически последовал её словам. Он разделся и встал у печи, оглядывая свой впалый тощий живот и ноги. В голове его продолжал звучать голос Рамы: «Ты должен лечь и отдохнуть». Он снял со стены лампу, направился в спальню и лёг в постель, оставив лампу на столе. С того момента, как он вошёл в дом, его ощущения втиснулись в мысли, но теперь, когда его тело лежало, вытянувшись, и отдыхало, звуки ночи достигли его ушей, так что он слышал шёпот ветра и хрустящий шорох высохших листьев на мёртвом дубе. Слышал он и доносившееся издалека жалобное мычание коровы. Жизнь опять втекала во всё вокруг, и движение, которому, как можно было подумать, пришлось замереть, началось снова. Ему захотелось потушить лампу, но сопротивляющееся тело отказалось выполнить такую задачу.

Лёгкие, крадущиеся шаги раздались на крыльце. Он услышал, как тихо открылась входная дверь. Из гостиной донёсся какой-то шелестящий звук. В ленивом недоумении насчёт того, кто бы это мог быть, Джозеф, оставшись лежать, слушал, но не подавал голоса. Затем дверь в спальню открылась, и он повернул голову. Рама, совершенно голая, стояла в дверном проёме, и свет лампы падал на неё. Джозеф увидел полные, оканчивающиеся тёмными твёрдыми сосками, груди, широкий округлый живот, сильные ноги и треугольник чёрных кудрявых волос. Рама тяжело и часто дышала, словно после бега.

— Так надо, — хрипло прошептала она.