Неведомому Богу. Луна зашла

Громкое хрюканье донеслось из кустов. Потеряв мысль, Джозеф посмотрел в направлении отмели. Пять тощих диких свиней и один огромный кабан с изогнутыми клыками вышли на открытое пространство и приблизились к воде. Не забывая о возможной опасности, они напились, а затем, с шумом войдя в воду, начали хватать угрей и поедать их; скользкая рыба, попав к ним в пасти, билась изо всех сил. Две свиньи схватили угря, сердито визжа, разорвали его надвое, и каждая принялась жевать свою половину. Ещё до того, как они, войдя в воду, снова стали пить, опустилась ночь. Внезапно мелькнула вспышка жёлтого света. Яростный луч поразил одну из свиней. Раздался хруст костей на зубах и пронзительный визг, затем луч изогнулся назад, и гладкая худощавая пума, оглянувшись вокруг, спрыгнула с обречённого кабана. Кабан издал предсмертный хрип, затем повернулся, указывая остальным на кустарник. Джозеф встал, а пума, хлопая по земле хвостом, разглядывала его.

«Если бы я только мог застрелить тебя, — громко сказал Джозеф. — Тогда бы что-то закончилось, а началось бы что-то новое. Но у меня нет ружья. Забирай свой обед».

Он слез с камня и, минуя деревья, удалился. «Когда омут высохнет, звери погибнут, — подумал он, — или, может быть, они уйдут за хребет». Медленным шагом, преодолевая нежелание идти, он вернулся на ранчо, всё ещё пугаясь того, что чуть не случилось ночью. Он думал о той новой связи, которая соединила его с землёй, отчего всё окружающее стало теперь ближе.

Под крышей сарая горел фонарь, а изнутри доносился стук молотка. Джозеф вошёл в дверной проём и, увидев Томаса, сколачивавшего гроб, шагнул внутрь.

— Кажется, маловат, — сказал он.

Томас не поднимал глаз.

— Я измерял. Всё будет, как надо.

— Я видел пуму, Томас; видел, как она убила дикую свинью. Можно телят не досчитаться.

Он торопливо продолжил:

— Когда умер Бенджи, мы уже говорили о том, что могилы делают это место нашим. Действительно, мы становимся как бы его частью. В этом какая-то противоестественная правда.

Томас кивнул, склонясь над своей работой.

— Знаю. С утра Хосе и Мануэль будут копать. Мне не хочется рыть могилу для кого-то из наших.

Джозеф повернулся, пытаясь выйти из тени.

— Так ты уверен, что он подойдёт по размерам?

— Уверен, я измерял.

— И, Том, не ставь вокруг никакой ограды. Я хочу, чтобы её зарыли и забыли как можно скорее.

Затем он быстро вышел. На дворе он услышал тревожный шёпот детей: «Вот, он идёт» и Марты: «Вы ничего не должны ему говорить».

Войдя в свой неосвещённый дом, он зажёг лампы и развёл огонь в печи. Часы, заведённые Элизабет, всё ещё тикали, их пружина сохраняла усилие её рук, а шерстяные носки, которые она повесила сушиться на экран печи, были ещё влажными. Это были ещё не умершие частицы жизни Элизабет. Джозеф медленно осмысливал всё. Жизнь не могла оборваться быстро. Никто не мог умереть до тех пор, пока не умрут вещи, которыми он пользовался. Деятельность человека — только очевидное доказательство его жизни. Пока сохраняется какая-то банальная память, жизненный путь человека не может прерваться, и человек не может умереть. Он подумал: «Долго и медленно приходится умирать человеку. Если мы зарежем корову, она умрёт так скоро, как скоро съедят её мясо, но человеческая жизнь прекращается, как течение в водовороте, маленькими волнами, расходящимися и уменьшающимися по мере приближения к неподвижности». Он откинулся в кресле и подкрутил фитиль лампы так, что остался гореть лишь маленький голубой огонёк. Затем он расслабился и попытался снова привести в порядок свои мысли, как делает пастух, который сгоняет овец в стадо, но, как и овцы на пастбище, они разбегались в сотню разных мест, и он не смог сосредоточиться. В каком-то медленном пульсирующем ритме в его мыслях возникали музыкальные звуки, потоки движения, световые тона. Где-то внизу он увидел своё неуклюжее ссутулившееся тело, свои локти, покоившиеся на коленях.

Изменились размеры, объёмы, величины.