Нет

— Все беспокоятся: Центр и министерство. Я сегодня с Евгением Николаевичем говорила, он — тоже. Между прочим, просил тебе передать кроме приветов, что Плотникову звонил Княгинин. Евгений Николаевич сказал, что ты знаешь, кто это. А еще он подчеркнул, что Княгинин принял «самое горячее участие в организации консилиума». Почему-то он очень настаивал, чтобы я передала тебе про Княгинина. Я спросила: «А кто такой Княгинин?» Но Евгений Николаевич только засмеялся: «Виктор Михайлович знает. Передайте! Обязательно. Ему будет приятно». Тебе, правда, приятно, Витя?

— Очень! Подвел я Княгинина. Представляю, как он меня кроет сейчас.

— Ты что-нибудь обещал и не сделал?

— Вот именно. Обещал облетать один аппаратик, и Княгинин специально ждал, когда я развяжусь с Севсом…

— Но ты же не виноват, Витя!

— А он-то и вовсе не виноват…

— Тебе Барковский понравился?

— Ничего дед. С понятиями, видно.

— Совершенно очаровательный старик, и как держится! А ведь ему, должно быть, больше восьмидесяти. Я девчонкой по его учебникам училась.

— А чего эти профессора сейчас делают? Агаянц еще не взлетел, я бы услышал.

— Сурен Тигранович повел всех обедать.

— Значит, Сурену старик тоже пришелся. Повел бы он просто так начальство обедать!

— Барковский всем понравился.

Кто знает, как замыкаются ассоциативные цепи памяти? Мать назвала фамилию Княгинина — и Хабаров совершенно отчетливо представил княгининское конструкторское бюро, его подчеркнуто современный стиль, и сразу появилась деталь: длинный, освещенный невидимыми лампами дневного света коридор, Марина, разговаривающая с очкариком Глебом…

Марина, Марина, Марина… Хабаров дважды обманул девушку. Дважды обещал позвонить и не позвонил. Он вовсе не собирался ее обманывать, но так сложились обстоятельства. Просто сошлись внешние факторы… А что он собирался?.. Хабарова смутило это очень уж категорическое «собирался»… И он стал мысленно сочинять письмо Марине. Обращения не придумал и начал с текста.

«Видит бог, что я не имел злостного намерения обманывать вас. Кажется, кто-то из великих говорил: «Все мы рабы и пленники обстоятельств». Так вот, я тоже раб, прикованный хоть и не к галере, а к омерзительной больничной койке. Подробности опускаю: слишком это неблагодарная задача — рассказывать о больнице. Лежу и стараюсь думать о лучшем, что было, и еще может быть. Да! Может. Как видите, я оптимист. Оптимист поневоле…

Тут на днях, когда мне было получше, я перелистывал старый толстый журнал. В номере оказались напечатанными предсмертные записи греческих коммунистов, сделанные за день до расстрела. За точность не ручаюсь, воспроизвожу по памяти: «Не думайте, что правильно умереть труднее, чем правильно жить». Христос Фелидис. И вторая: «Кто умеет жить, умеет и умирать». Николае Балис. Как говорится — им виднее. Но я не думаю, что кому-нибудь помирать легче, а кому-нибудь труднее. Всем и трудно, и страшно, и неохота…

Вот где кроются корни моего оптимизма поневоле: я хочу жить, а если уж смерти очень надо, так пусть погоняется за мной, пусть попотеет, сам я… нет, сам я не сделаю ни одного встречного шага.

Прикованный и распятый, я велю себе быть оптимистом. Подчиняюсь медицине и стараюсь думать о том, что было хорошего и что еще может быть.

И вот тут я вспомнил, Мариночка, как мы ехали с вами в город. Помните? И я, старый, тертый, обкусанный калач, вдруг… ну, как бы это точнее сказать, чтобы было не слишком красиво и вместе с тем соответствовало… подумал: «Мне не хочется выпускать ее из машины».

Потом я ехал обратно. Один. В голову пришла такая совсем было забытая картина: однажды мы шли с женой по улице, вечерело, кажется, это было ранней-ранней весной; откуда-то из-за угла прямо под ноги к нам вывернулся человечек с собакой. Он, человечек, был сморщенный, жалкий и даже не такой старый, как потрепанный. Я бы сказал, жестоко потрепанный, может быть, жизнью вообще, а может быть, проще — вульгарным пьянством. Но не в человеке суть. В собаке! Собака была красавица — громадный рыжий сеттер, шелковый, гордый, с ушами до колен. Она не шла — ступала. Ступала, прекрасно сознавая свою неотразимость, свою значительность и полное ничтожество человека, которому она просто позволяла — черт с ним! — держаться за ее поводок. Кира (Кирой зовут мою жену) сказала:

— Ты только погляди на этот неравный брак!..

Все это я вспомнил на обратном пути, в пустой машине, и мне стало почему-то грустно.

Конечно, ничего подобного, Мариночка, я бы никогда не написал вам в настоящем письме, но сочинять я ведь могу все? Правда?

Таким образом, Мариночка, в первый день нашего знакомства я установил, что вы молоды (к сожалению, даже слишком молоды), хороши собой (ну, не такая уж прямо красавица, не Венера Милосская, конечно, но все-таки). И обладаете мощным магнитным полем.

Ваша молодость не сразила меня, ибо я совершенно точно знаю, что молодость проходит. Внешность? Не буду врать, мне попадались женщины и более яркие, и более характерные… Чего уж душой кривить, Кира красивее вас… А вот магнитное поле — это фактор…»