Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Думается, существо НП таится именно в этом неустойчивом, можно сказать «мерцательном», состоянии истории (или историй). Реальной – и созданной (или созданных) воображением авторов, в свою очередь вдохновленных не только и не столько историческими прототипами, сколько литературной и культурной памятью. Именно в этом видится отличие этой книги от, например, сатирических версий известных исторических нарративов, таких как «Всеобщая история, обработанная “Сатириконом”» или «Голубая книга» Зощенко. В этих текстах авторы следовали канве существующих историй, либо меняя тональность изложения на комическую, либо гротескно описывая легендарные события с нарочито анахронистической (современной) точки зрения. Отличается НП и от позднейших экспериментов в области альтернативной (контрфактной) истории в духе Филиппа К. Дика («Человек в высоком замке», 1964) или Василия Аксенова («Остров Крым», 1979). В этих текстах существующие исторические нарративы «вывернуты наизнанку», и главный читательский интерес связан с игрой случайного и неизбежного в истории. Известные пересечения контрфактной истории с НП видятся в том, что и тут и там на первый план выдвигается сконструированный характер исторического нарратива.

Ближе всего подходят к эксперименту НП Абрам Терц с его «Любимовым» (1962–1963) и братья Стругацкие с их отчасти аллегорическими, отчасти самодостаточными историческими фантазиями в «Трудно быть богом» (1964) и особенно в «Граде обреченном» (написан в 1972 году, опубликован в 1988–1989). Полагаю, это сходство не случайно. Как и в «Новейшем Плутархе», у Терца и у Стругацких объектом критического переосмысления становится представление о телеологии истории, о ее соответствии рациональным (научным) или квазирациональным (идеологическим) концепциям и программам.

Неустойчиво-мерцательное отношение между реальной и воображаемой историей представляется частным случаем такого важного свойства постмодернистской поэтики, как «онтологическая неопределенность». Литературовед Б. Макхейл обосновал эту концепцию в своей книге 1987 года «Postmodernist Fiction» («Проза постмодернизма») по контрасту с «эпистемологической неопределенностью» (Д. Фоккема) модернизма. Оговариваясь, что граница между этими типами «неопределенности» тонка и проницаема, он посвятил всю свою книгу именно примерам постмодернистской литературной «онтологии». Многие ее характеристики кажутся точно подходящими к НП, например «модальность возможного», которая предполагает неполное доверие и неполное недоверие к нарративу[387], или же новонайденная способность литературных персонажей мигрировать между реальными и вымышленными мирами[388], или безграничное расширение зоны интертекстов[389] и т. п. Совпадение стратегий, намеченных в НП, с их расцветом в пародийной утопии/дистопии Абрама Терца или в фантастике братьев Стругацких как раз и свидетельствует о том, что все эти феномены репрезентативны для постмодернистского дискурса. Можно утверждать, что Раков вольно или невольно осуществил трансформацию модернистской концепции истории в постмодернистское «мерцание» (термин Д. А. Пригова[390]) между историей и вымыслом, чем задал тон всему проекту НП.

От науки до религии и обратно

Д. Андреев и А. Парин интуитивно восприняли эстетическую логику, предложенную Раковым, но развивали ее по-своему, исходя из близких каждому из них дискурсивных и культурно-исторических предпосылок. Примечательно, что Андреев и Парин – во многом антиподы. Андреев – младший сын писателя Леонида Андреева, по своему воспитанию и культурному багажу прямой наследник культуры Серебряного века, в советское время зарабатывающий на жизнь как художник-оформитель и пишущий без всякой надежды на публикации. Его жизненный и творческий путь во многом предвосхищает позднесоветский культурный андеграунд.

Парин же, наоборот, представляет собой образец успешной советской карьеры блестящего ученого и руководителя науки: в 1925 году он окончил медицинский факультет Пермского университета, в 1940-м стал директором Свердловского медицинского института, а в 1941-м возглавил кафедру в Первом Московском медицинском институте; в 1942-м он уже заместитель наркома здравоохранения и в 1944-м – первый академик-секретарь Академии медицинских наук.