Непонятый «Евгений Онегин»

Четвертая глава предстала весьма насыщенной и сюжетными эпизодами, и авторскими размышлениями. Начинается она этюдом о женщинах: в основном тексте сразу дается его итог, пропущенные строфы печатаются в приложении. К этюду примыкает вторичное изложение предыстории героя с важной поправкой: Онегин внезапно повзрослел на восемь лет. Далее поэт приглашает читателей в сад, где уже (в концовке третьей главы) герои встретились. Следует исповедь, в трактовке героя, или проповедь, в трактовке автора (да и героини). Паузу между описаниями встречи героев и следствием свидания уместно заполняет авторское размышление на тему «Кого ж любить?» — о трудностях встретить человека, родного по душе. Картина сердечных страданий героини подталкивает поэта к описанию «счастливой любви». Но любовь Ленского к сестрице-пустышке, равно как и его творчество, не покидающее страниц альбома Ольги, обретает едва ли не пародийные черты. Однако само обращение к стихам персонажа позволяет Пушкину откликнуться на статью Кюхельбекера о лирических жанрах.

Тут поэт как будто спохватывается: что-то он своего приятеля совсем забыл.

А что ж Онегин? Кстати, братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
Я вам подробно опишу.

Повторяется прием, опробованный в первой главе: описывается один взятый на выбор день, но сюда помещается то, что позволяет судить о его вседневных занятиях. Добавлю: и настроение этого дня надо понимать как устойчивое состояние героя.

Я приведу пушкинское описание, а к моим читателям (буде такие найдутся) обращусь с просьбой. Хоть я не сомневаюсь, что поэтический текст вами читан-перечитан, но попытайтесь прочитать его снова со всем вниманием, как будто в первый раз.

Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под рекой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался…

Прогулки, чтенье, сон глубокий,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город, и друзей,
И скуку праздничных затей.

Когда описание завершается обобщением, как тут не споткнуться о совершенно неожиданные заявления: жизнь Онегина — «святая» (не в религиозном значении, имеется в виду достойный земной смысл), он предается ей «нечувствительно», «в беспечной неге» (т. е. хандра не томит). Очень интересно замечание насчет скуки праздничных затей. Будни — постоянные, праздники — изредка. На фоне однообразных будней праздники и воспринимаются как нечто яркое. Тут это яркое зачеркнуто как несущественное. О тусклых буднях и речи нет. Но это означает, что найдено что-то такое, что превосходит редкие примитивные праздничные радости и, отменяя праздники, наполняет будни чем-то высоким, придающим жизни смысл.

Достойно удивления, что важное пушкинское представление героя в четвертой главе очень редко привлекало внимание исследователей, да и у них удостаивалось лишь беглых замечаний. Новое состояние Онегина заметил Г. П. Макогоненко, но объяснил его всего лишь как обретение «радости понимания природы» и приобщение героя к идее народности[161]. Обновление героя увидел В. И. Глухов, но объяснил его вовсе наивно: «Онегин должен был увлечься… жизнью на лоне природы» под влиянием прочитанных книг[162]; но тогда неясно, почему Онегин прошел через начальный этап скуки в деревне: ведь книги, привезенные в деревню, читаны и ранее. А ведь уже было сказано, как отрезано: «На третий роща, холм и поле / Его не волновали боле». Это — если любование пейзажами самоцельно. Другое дело, если, бродя ставшими знакомыми тропинками, погружаться в свои мысли. Когда находится какая-то дельная, то и окружающие картины выглядят приятнее.