Неопубликованное предисловие к "Запискам уцелевшего"

А по другую сторону Маленького дома был сад, который назывался Молодым, его посадила моя мать, не своими руками, конечно, но она выписывала саженцы, ездила в соседние леса за молоденькими деревцами и для каждого выбирала место. Около дома красовались клумбы с георгинами, резедой, флоксами, левкоями, турецкой гвоздикой, пионами, росли кусты роз, жимолости, в разные стороны расходились дорожки, обсаженные ясенем, серебристыми тополями, елочками; там с давних времен высились две липы. Мать посадила лиственницы, каждая из которых имела свои название — Красавица, Кудрявая, Безверхушечная, Светлая, еще как-то. И росли там молоденькие яблони и зеленели три березовые рощицы — Первые березки, Вторые березки, Третьи березки. Вздумала мать копать пруд посреди сада. Выкопали котлован довольно глубокий, а вода в нем держаться не стала, только трава росла гуще. Это место называли ямой. Сад кончался заливным лугом реки Таболы. Говорят, хорошую память после себя оставляет тот человек, кто посадит хотя бы одно дерево. А моя мать посадила целый сад. В нем насчитывалось семь десятин.

5

Она не могла сидеть без дела. Но куда приложить свои силы молодой женщине? Она была в курсе дел мужа. Он часто возвращался расстроенный и очень близко к сердцу принимал различные неприятности. По его воспоминаниям видно, что власти нередко чинили препятствия всевозможным начинаниям земства. Нет чтобы благодарить за инициативу, когда земство собиралось на свои средства открыть собственную школу, больницу, приют, мост построить, наоборот — власти ставили разные рогатки. И каждая такая инициатива разрешалась годами. Отец рассказывал матери о всех проволочках, и она утешала и подбадривала его. Но ей хотелось самой приносить общественную пользу. Хотя школы в уезде открывались, учили там лишь до двух, до трех классов. Моя мать видела, что молодые учителя и учительницы очень скучают. И тогда она придумала «Чтения».

Каждую субботу после обеда двое или трое саней-розвальней отправлялись в круговые поездки по сельским школам. Учителя и учительницы приезжали, входили в дом, снимали шубейки. Мать их встречала, вела в столовую. Все рассаживались вокруг стола, отец на конце. С потолка свисала керосиновая лампа под зеленым абажуром. Вот отец открывает книгу. Читал он прекрасно, впоследствии стал читать нам — своим детям. Сейчас, когда я перечитываю классиков, иной раз вспоминаю даже интонацию его голоса на отдельных фразах.

А те чтения для учителей продолжались три зимы подряд. Можно себе представить, как наслаждались слушатели, попадая из своих маленьких комнатушек в уютный помещичий дом. Чтение прерывалось скромным ужином и чаем с самоваром, продолжалось часов до десяти, потом просто беседовали и разъезжались. Власти узнали об этих чтениях, и о неблаговидных разговорах за вечерним столом. Читал отец книги, дозволенные цензурой, а неблаговидные разговоры, наверное, велись, критиковали правительство везде и всюду. Отцу, занимавшему столь ответственный в уездном масштабе пост, нельзя было ссориться с властями, и чтения прекратились. Уже после революции наш родственник Михаил Михайлович Осоргин (муж двоюродной сестры матери — Елизаветы Николаевны Трубецкой), который в 1905 г. в течение некоторого времени служил Тульским губернатором, признался моему отцу, что над ним был учрежден тайный полицейский надзор. А отец даже и не подозревал этого.

Он не являлся в Бучалках хозяином. Управляющим имением был немец Шефер, в конторе тщательно учитывались все доходы, а все расходы утверждались дядей, князем Александром Михайловичем. Без его разрешения не могла быть проведена никакая перестройка, никакая более или менее крупная трата денег. Между ним и моим отцом велась долголетняя деловая переписка. К моей матери постоянно приходили крестьяне жаловаться, просили помочь. А управляющий говорил: этому мужику можно дать телку, а этому нельзя — пьяница. А у пьяницы семья была многочисленной...

С каждым годом доходность Бучалковского имения росла. Доход получался от крахмального завода, от рубки леса строго по лесосекам, от молочных ферм, от коннозаводства, а больше всего от продажи хлеба. Шли эти доходы в общий Голицынский котел и на поддержание бездоходного имения Петровского, большие средства вкладывались в расширение Бучалковского хозяйства, а мои родители довольствовались для себя лично и для своей семьи самым малым.

Должность предводителя дворянства считалась общественной, никакого жалованья отец не получал, наоборот, ему приходилось тратиться из своих денег на поездки, на гостиницы, угощать обедами разных лиц. На такие расходы он получал деньги из конторы Бучалковского имения. Продукты доставлялись из Бучалковского обильного хозяйства. Но были еще расходы вроде оплаты гувернанток, прислуги, на одежду и т.д. Отец получал деньги ежемесячно из той же конторы, но маловато. Главный Бучалковский хозяин князь Александр Михайлович был скуповат. И эта зависимость от его воли очень угнетала моих родителей.