Некровиль

В ночь, когда Птей плыл туда, где его душа должна была разбиться на части, восемьсот звезд пустились в путь по небосклону. Все началось вечером на исходе Великой зимы. Каждый напоенный солнечным светом час приближал Большое лето, и каждый новый день дарил тепло щедрее, чем предыдущий. На этой широте солнце после весеннего равноденствия почти не садилось, а каталось вдоль горизонта, толстое, ленивое и самодовольное. Птей, рожденный летом, обратил лицо к светилу, которое ненадолго нырнуло в воду, и насладился остаточным теплом на веках, острых скулах, губах. Всякий раз, когда угасал свет, рожденные летом вспоминали об ужасных и печальных месяцах зимы с ее вездесущей, непроглядной тьмой.

«Зато у нас есть звезды, – говаривал его отец, рожденный зимой. – Мы приходим в этот мир, и нам открывается вся Вселенная».

Отец Птея давал указания маленьким машинам, которые управляли катамараном – лавировали, брали рифы, прокладывали курс по мельтешению спутников; и все же у румпеля он стоял сам. Две недели назад экваториальные штормы унеслись на запад, и теперь ласковый ветер, быстрый и неутомимый, нес суденышко по темнеющим водам. Два корпуса рассекали рябящие отражения газовых вспышек на нефтяных платформах Темейвери. Когда солнце скрылось за огромным темным горизонтом и тепло утекло из впадин на лице Птея, его отец посмотрел на небо. С самого отплытия он сменил Аспект, и теперь его звали Стерис. Ритуальные самости пугали Птея, потому что в Ктарисфее он редко с ними сталкивался: лишь по случаю чьих-то рождений и церемоний именования, помолвок и браков, разводов и смертей. И, разумеется, Умножений. Знакомые лица становились отрешенными и официальными. Манера говорить менялась, движения как будто замедлялись, а тела тяжелели. Людей одолевали странные, особые знания. Из всех Аспектов только Стерис владел языком, на котором общались управляющие катамараном роботы, а еще – знал широту и долготу Дома многообразия даже без помощи навигационных спутников, кружащихся над Теем с его внушительным наклоном оси вращения. Сам катамаран выпускали из эллинга под внушающие трепет песни, наполненные грохочущими ритмами, лишь когда очередное дитя Ктарисфея на пороге взрослой жизни уплывало за внешний мол и скопище нефтяных платформ, чтобы где-то там его или ее личность умножилась на восемь.

Всего два месяца назад Кьятай взошел на борт катамарана и растворился в маслянистой тьме позднего зимнего вечера. Птей родился летом, он был ребенком Солнцестояния; Кьятай явился в мир в конце осени. Просто удивительно, что у них нашлось достаточно общих тем для разговора, не говоря уже о том, чтобы стать главными забияками в округе, по умолчанию ответственными за любое разбитое стекло и всякую пропавшую лодку. Между ними была разница в почти три сезона, однако минуло два месяца – и вот уже сам Птей покинул край пульсирующих газовых вспышек с его лабиринтом нефтепроводов, опутывающих месторождения и буровые платформы, и отправился на просторные, слабо светящиеся океанические поля цветущего фитопланктона, ориентируясь по звездам – населенным, одушевленным звездам. Приход Умножения определяли не по месяцам и календарям, а по тому, что замечали матери и помнили бабушки, о чем писали записки учителя и ворчали отцы; по бритвам, которые кто-то сдвинул, по несвоевременной вялости, прорезавшимся в голосе басовым ноткам и испачканным простыням.

На набережной Этьей, где фарфоровые домики нависали над пристанью, Птей бросил сумку друга в лодку. Отец Кьятая поймал ее и нахмурился. Существовали определенные ритуалы. Обычаи. Правила хорошего тона.

– Увидимся, – сказал Птей.

– Увидимся.

И ветер наполнил высокие, косые паруса катамарана, понес его прочь от мокрых и блестящих от дождя фасадов Ктарисфея. Птей наблюдал за лодкой, пока она не затерялась в пятнах света от городских фонарей на темной зимней воде. Он увидит Кьятая после шести месяцев в Доме многообразия. Но лишь отчасти. Он увидит Кьятаев, которых никогда раньше не знал и не встречал. Их будет восемь, и тот Кьятай, с которым он проводил все короткие ночи Малого лета, наблюдая за притовым гоном с рыбацкой пристани, – тот мальчишка, тощий, словно черный силуэт деревянной опоры причала на фоне огромного солнца, целующего край мира, – окажется всего лишь фрагментом, сновидением кого-то из новых личностей с их новыми именами. Узнает ли он своего друга, когда они встретятся в Доме многообразия, этом колоссальном плавучем университете?

Узнает ли он самого себя?

– Они уже летят? – крикнул Стерис, не покидая свой пост у румпеля.

Птей ладонью заслонил глаза от всепроникающего свечения цветущего фитопланктона, поглощающего углерод, дождался, пока они привыкнут к темноте, и всмотрелся в небо. «Парус радостного предвкушения» прорезал две линии жидкой черноты в спокойном колыхании биосвета, и теперь они постепенно распадались на фрактальные завитки люминесценции по краям – там, где пласты микроорганизмов стремились к воссоединению.

– Пока ничего не вижу.