Некрополь

примирительно — вдруг вскипал и разражался бешеными филиппиками; собираясь

громить и обличать — внезапно оказывался согласен с противником. Случалось ему

спохватываться, когда уже было поздно, когда дорогой ему человек становился врагом, а

презираемый лез с объятиями. Порой он лгал близким и открывал душу первому

встречному. Но и во лжи нередко высказывал он только то, что казалось ему "изнанкою

правды", а в откровенностях помалкивал "о последнем".

В сущности, своему "раздиранию" между родителями он был обязан и будущим

строем своих воззрений. Отец хотел сделать его своим учеником и преемником — мать

боролась с этим намерением музыкой и поэзией: не потому, что любила музыку и поэзию,

а потому, что уж очень ненавидела математику. Чем дальше, тем Белому становилось

яснее, что все "позитивное", близкое отцу, близко и ему, но что искусство и философия

требуют примирения с точными знаниями — "иначе и жить нельзя". К мистике, а затем к

символизму он пришел трудным путем примирения позитивистических тенденций

девятнадцатого века с философией Владимира Соловьева. Не даром прежде, чем

поступить на филологический факультет, он окончил математический. Всего лучше об

этом рассказано им самим. Я только хотел указать на ранние биографические истоки его

позднейших воззрений и всей его литературной судьбы.

***

Я познакомился с ним в эпоху его романа с Ниной Петровской, точнее — в ту

самую пору, когда совершался между ними разрыв.

Женщины волновали Андрея Белого гораздо сильнее, чем принято о нем думать.

Однако, в этой области с особенною наглядностью проявлялась и его двойственность, о

которой я только что говорил. Тактика у него всегда была одна и та же: он чаровал

женщин своим обаянием, почти волшебным, являясь им в мистическом ореоле, заранее

как бы исключающем всякую мысль о каких либо чувственных домогательствах с его

стороны. Затем он внезапно давал волю этим домогательствам, и если женщина,

пораженная неожиданностью, а иногда и оскорбленная, не отвечала ему взаимностью, он

приходил в бешенство. Обратно: всякий раз, как ему удавалось добиться желаемого

результата, он чувствовал себя оскверненным и запятнанным и тоже приходил в

бешенство. Случалось и так, что в последнюю минуту перед "падением" ему удавалось

бежать, как прекрасному Иосифу, — но тут он негодовал уже вдвое: и за то, что его

соблазнили, и за то, что все - таки недособлазнили.

Нина Петровская пострадала за то, что стала его возлюбленной. Он с нею порвал в

самой унизительной форме. Она сблизилась с Брюсовым, чтобы отомстить Белому — и в

тайной надежде его вернуть, возбудив его ревность.

В начале 1906 года, когда начиналось "Золотое Руно", однажды у меня были гости.

Нина и Брюсов пришли задолго до всех. Брюсов попросил разрешения удалиться в мою

спальню, чтобы закончить начатые стихи. Через несколько времени он вышел оттуда и

попросил вина. Нина отнесла ему бутылку коньяку. Через час или больше, когда гости

уже собрались, я заглянул в спальню и застал Нину с Брюсовым сидящими на полу и

плачущими, бутылку допитой, а стихи конченными. Нина шепнула, чтобы за ужином я

попросил Брюсова прочесть новые стихи. Ничего не подозревая (я тогда имел очень

смутное понятие о том, что происходить между Ниной, Белым и Брюсовым), я так и

сделал. Брюсов сказал, обращаясь к Белому:

— Борис Николаевич, я прочту подражание вам.

И прочел. У Белого было стихотворение "Предание", в котором иносказательно и

эвфемистически изображалась история разрыва с Ниной. Этому "Преданию" Брюсов и

подражал в своих стихах, сохранив форму и стиль Белого, но придав истории новое

окончание и представив роль Белого в самом жалком виде. Белый слушал, смотря в

тарелку. Когда Брюсов кончил читать, все были смущены и молчали. Наконец, глядя

Белому прямо в лицо и скрестив по обычаю руки, Брюсов спросил своим самым

гортанным и клекочущим голосом:

— Похоже на вас, Борис Николаевич?

Вопрос был двусмысленный: он относился разом и к стилю брюсовского

стихотворения, и к поведению Белого. В крайнем смущении, притворяясь, что имеет в

виду только поэтическую сторону вопроса и не догадывается о подоплеке, Белый ответил

с широчайшей своей улыбкой:

— Ужасно похоже, Валерий Яковлевич! И начал было рассыпаться в

комплиментах, но Брюсов резко прервал его:

— Тем хуже для вас!

Зная о моей дружбе с Ниной, Белый считал, что чтение было сознательно мною

подстроено в соучастии с Брюсовым. Мы с Белым встречались, но он меня сторонился. Я

уже знал, в чем дело, но не оправдывался: отчасти потому, что не знал, как начать

разговор, отчасти из самолюбия. Только спустя два года без малого мы объяснились —

при обстоятельствах столь же странных, как все было странно в нашей тогдашней жизни.

***