Некрополь

мог бы командовать писателями, без интриг, без вынужденных союзов с ними, — единым

окриком. А сколько заседаний, уставов, постановлений! А какая надежда на то, что в

истории литературы будет сказано: "в таком - то году повернул русскую литературу на

столько - то градусов". Тут личные интересы совпадали с идеями.

Мечта не осуществилась. Поскольку подчинение литературы оказалось

возможным, — коммунисты предпочли сохранить диктатуру за собой, а не передать ее

Брюсову, который в сущности остался для них чужим и которому они, несмотря ни на

что, не верили. Ему предоставили несколько более или менее видных ,,постов — не

особенно ответственных. Он служил с волевой исправностью, которая всегда была

свойственна его работе, за что бы он ни брался. Он изо всех сил "заседал" и "заведывал".

От писательской среды он отмежевался еще резче, чем она от него. Когда в Москве

образовался союз писателей, Брюсов занял по отношению к нему позицию, гораздо более

резкую и непримиримую, чем занимали настоящие большевики. Помню, между прочим,

такую историю. При уничтожении Литературно - Художественного Кружка была

реквизирована его библиотека и, как водится, расхищалась. Книги находились в ведении

Московского Совета, и Союз писателей попросил, чтобы они были переданы ему.

Каменев тогдашний председатель Совета, согласился. Как только Брюсов узнал об этом,

он тотчас заявил протест и стал требовать, чтобы библиотека была отдана Лито,

совершенно мертвому учреждению, которым он заведывал. Я состоял членом правлений

Союза, и мне поручили попытаться уговорить Брюсова, чтобы он отказался от своих

притязаний. Я тут же взял телефонную трубку и позвонил к Брюсову. Выслушав меня, он

ответил:

— Я вас не понимаю, Владислав Фелицианович. Вы обращаетесь к должностному

лицу, стараясь его склонить к нарушению интересов вверенного ему учреждения.

Услышав про "должностное лицо" и "вверенное учреждение", я уже не стал

продолжать разговора. Библиотеку перевезли в Лито.

К несчастью, ревность к службе, заходила у Брюсова и еще много дальше. В марте

1920 г. я заболел от недоедания и от жизни в нетопленом подвале. Пролежав месяца два в

постели и прохворав все лето, в конце ноября я решил переехать в Петербург, где мне

обещали сухую комнату. В Петербурге я снова пролежал с месяц, а так как есть мне и там

было нечего, то я принялся хлопотать о переводе моего московского писательского пайка

в Петербург. Для этого мне пришлось потратить месяца три невероятных усилий, при чем

я все время натыкался на какое - то невидимое, но явственно ощутимое препятствие.

Только спустя два года я узнал от Горького, что препятствием была некая бумага,

лежавшая в петербургском академическом центре. В этой бумаге Брюсов

конфиденциально сообщал, что я — человек неблагонадежный. Примечательно, что даже

"по долгу службы" это не входило в его обязанности. (3).

Несмотря на все усердие, большевики не ценили его. При случае, — попрекали

былой принадлежностью к "буржуазной" литературе. Его стихи, написанные в полном

соответствии с видами начальства, все - таки были ненужны, потому что не годились для

прямой агитации. Дело в том, что, пишучи на заказные темы и очередные лозунги, в

области формы Брюсов оставался свободным. Я думаю, что тщательное формальное

исследование коммунистических стихов Брюсова показало бы в них напряженную

внутреннюю работу, клонящуюся к попытке сломать старую гармонию, "обрести звуки

новые". К этой цели Брюсов шел через сознательную какофонию. Был ли он прав, удалось

ли бы ему чего- нибудь достигнуть, — вопрос другой. Но именно наличие этой работы

сделало его стихи переутонченными до одеревянения, трудно усвояемыми, недоступными

для примитивного понимания. Как агитационный материал они не годятся — и потому

Брюсов-поэт оказался по существу не нужным. Оставался Брюсов - служака, которого и

гоняли с ,,поста" на "пост", порой доходя до вольного или невольного издевательства. Так,

например, в 1921 г. Брюсов совмещал какое-то высокое назначение по Наркомпросу — с

не менее важной должностью в Гукон, т. е.... в Главном Управлений по Коннозаводству

(Как ни странно, некоторая логика в этом была: самые первые строки Брюсова,

появившиеся в печати, — две статьи о лошадях в одном из специальных журналов: не то

"Рысак и Скакун", не то "Коннозаводство и Спорт". Отец Брюсова, как я указывал, был

лошадник - любитель. Когда - то я видел детские письма Брюсова к матери, сплошь

наполненные беговыми делами и впечатлениями.)

Что ж? Он честно трудился и там и даже, идя в ногу с нэпом, выступал в печати,

ведя кампанию за восстановление тотализатора.

Брюсов, конечно, видел свое полное одиночество. Одно лицо, близкое к нему,

рассказывало мне в началe 1922 года, что он очень одинок, очень мрачен и угнетен.