Некрополь

Еще с 1908, кажется, года он был морфинистом. Старался от этого отделаться, —

но не мог. Летом 1911 г. д - ру Г. А. Койранскому удалось на время отвлечь его от

морфия, но в конце концов из этого ничего не вышло. Морфий сделался ему необходим.

Помню, в 1917 г., во время одного разговора я заметил, что Брюсов постепенно впадает в

какое - то оцепенение, почти засыпает. Наконец, он встал, не надолго вышел в соседнюю

комнату — и вернулся помолодевшим.

В конце 1919 г. мне случилось сменить его на одной из служб. Заглянув в пустой

ящик его стола, я нашел там иглу от шприца и обрывок газеты с кровяными пятнами.

Последние годы он часто хворал, — по-видимому, на почве интоксикации.

Одинокий, измученный, обрел он, однако, и неожиданную радость. Под конец дней

взял на воспитание маленького племянника жены и ухаживал за ним с нежностью, как

некогда за котенком. Возвращался домой, нагруженный сластями и игрушками. Расстелив

ковер, играл с мальчиком на полу.

Прочитав известие о смерти Брюсова, я думал, что он покончил с собой. Быть

может, в конце концов так и было бы, если бы смерть сама не предупредила его.

Сорренто, 1924.

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ

В 1922 году, в Берлине, даря мне новое издание "Петербурга", Андрей Белый на

нем надписал: "С чувством конкретной любви и связи сквозь всю жизнь".

Не всю жизнь, но девятнадцать лет судьба нас сталкивала на разных путях:

идейных, литературных, житейских. Я далеко не разделял всех воззрений Белого, но он

повлиял на меня сильнее кого бы то ни было из людей, которых я знал. Я уже не

принадлежал к тому поколению, к которому принадлежал он, но я застал его поколение

еще молодым и деятельным. Многие люди и обстоятельства, сыгравшие заметную роль в

жизни Белого, оказались таковы же и по отношению ко мне.

По некоторым причинам я не могу сейчас рассказать о Белом все, что о нем знаю и

думаю. Но и сокращенным рассказом хотел бы я не послужить любопытству

сегодняшнего дня, а сохранить несколько истинных черт для истории литературы, которая

уже занимается, а со временем еще пристальнее займется эпохою символизма вообще и

Андреем Белым в частности. Это желание понуждает меня быть сугубо правдивым. Я

долгом своим (не легким) считаю — исключить из рассказа лицемерие мысли и боязнь

слова. Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие

изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только

правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то

лучшее, что в нем было. Истина не может низкой, потому что нет ничего выше истины.

Пушкинскому "возвышающему обману" хочется противопоставить нас возвышающую

правду: надо учиться чтить и любить замечательного человека со всеми его слабостями и

порой даже за самые эти слабости. Такой человек не нуждается в прикрасах. Он от нас

требует гораздо боле трудного: полноты понимания.

***

Меня еще и на свете не было, когда в Москве, на Пречистенском бульваре, с

гувернанткой и песиком, стал являться необыкновенно хорошенький мальчик — Боря

Бугаев, сын профессора математики, известного Европе учеными трудами, московским

студентам — феноменальной рассеянностью и анекдотическими чудачествами, а

первоклассникам - гимназистам — учебником арифметики, по которому я и сам учился

впоследствии. Золотые кудри падали мальчику на плечи, а глаза у него были синие.

Золотой палочкой по золотой дорожке катил он золотой обруч. Так вечность, "дитя

играющее", катит золотой круг солнца. С образом солнца связан младенческий образ

Белого.

Профессор Бугаев в ту пору говаривал:

"Я надеюсь, что Боря выйдет лицом в мать, а умом в меня". За этими шутливыми

словами скрывалась нешуточная семейная драма. Профессор был не только чудак, но и

сущий урод лицом. Однажды в концерте, (уже в начале девятисотых годов) Н. Я. Брюсова,

сестра поэта, толкнув локтем Андрея Белого, спросила его:

"Смотрите, какой человек! Вы не знаете, кто эта обезьяна?" — "Это мой папа",

отвечал Андрей Белый с тою любезнейшей, широчайшей улыбкой совершенного

удовольствия, чуть не счастья, которою он любил отвечать на неприятные вопросы.

Его мать была очень хороша собой. На каком-то чествовании Тургенева возле

знаменитого писателя сочли нужным посадить первых московских красавиц: то были

Екатерина Павлова Леткова, впоследствии Султанова, сотрудница "Русского Богатства", в

которую долгие годы был безнадежно влюблен Боборыкин, и Александра Дмитриевна

Бугаева. Они сидят рядом и на известной картине К. Е. Маковского "Боярская свадьба",

где с Александры Дмитриевны писана сама молодая, а с Екатерины Павловны — одна из

дружек. Отца Белого я никогда не видел, а мать застал уже пожилою, несколько полною

женщиной со следами несомненной красоты и с повадками записной кокетки. Однажды,