Некрополь

Как он радовался, когда "открыл", что в русской литературе нет стихотворения,

написанного чистым пэоном первым! И как простодушно огорчился, когда я сказал, что у

меня есть такое стихотворение и было напечатано, только не вошло в мои сборники.

— Почему ж не вошло? — спросил он.

— Плохо, — отвечал я.

— Но ведь это был бы единственный пример в истории русской литературы!

В другой раз не мне было суждено огорчить его. К общеупотребительным рифмам

смерть-жердь-твердь он нашел четвертую—умилосердь — и тотчас написал на эти рифмы

сонет. Я поздравил его, но пришедший С. В. Шервинский сказал, что "умилосердь" уже

есть у Вячеслава Иванова. Брюсов сразу погас и осунулся.

***

Быть может, все в жизни лишь средство

Для ярко - певучих стихов...

Это двустишие Брюсова цитировалось много раз. Расскажу об одном случае,

связанном не прямо с этими строчками, но с мыслью, в них выраженной.

В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой Надеждой

Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать вскоре после отъезда Нины

Петровской. Если не ошибаюсь, его самого познакомила с Львовой одна стареющая дама,

в начале девятисотых годов фигурировавшая в его стихах. Она старательно подогревала

новое увлечение Брюсова.

Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители ее жили в

Серпухове; она училась в Москве на курсах. Стихи ее были очень зелены, очень под

влиянием Брюсова. Вряд ли у нее было большое поэтическое дарование. Но сама она была

умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка. Она сильно сутулилась и

страдала маленьким недостатком речи: в начале слов не выговаривала букву "к": говорила

,,ак" вместо "как", "оторый", "инжал".

Мы с ней сдружились. Она всячески старалась сблизить меня с Брюсовым, не раз

приводила его ко мне, с ним приезжала ко мне на дачу.

Разница в летах между ней и Брюсовым была велика. Он конфузливо молодился,

искал общества молодых поэтов. Сам написал книжку стихов почти в духе Игоря

Северянина и посвятил ее Наде. Выпустить эту книгу под своим именем он не решился, и

она явилась под двусмысленным титулом: "Стихи Нелли. Со вступительным сонетом

Валерия Брюсова". Брюсов рассчитывал, что слова "Стихи Нелли" непосвященными

будут поняты, как "Стихи сочиненные Нелли". Так и случилось: и публика, и многие

писатели поддались обману. В действительности подразумевалось, что слово "Нелли"

стоит не в родительном, а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвященные Нелли. Этим

именем Брюсов звал Надю без посторонних.

С ней отчасти повторилась история Нины Петровской: она никак не могла

примириться с раздвоением Брюсова — между ней и домашним очагом. С лета 1913 г. она

стала очень грустна. Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о

самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер — подарок Брюсова. Это был тот

самый браунинг, из которого восемь лет тому назад Нина стреляла в Андрея Белого. В

конце ноября, кажется — 23 числа, вечером, Львова позвонила по телефону к Брюсову,

прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту

Вадиму Шершеневичу: "Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф". Шершеневич не мог

пойти — у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне — меня не было дома.

Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.

Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова просит

похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня заботил, но мне не

хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади. Я согласился поехать в "Русские

Ведомости" и в "Русское Слово".

Надю хоронили на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный день.

Народу собралось много. У открытой могилы, рука об руку, стояли родители Нади,

приехавшие из Серпухова, старые, маленькие, коренастые, он — в поношенной шинели с

зелеными кантами, она — в старенькой шубе и в приплюснутой шляпке. Никто с ними не

был знаком. Когда могилу засыпали, они как были, под руку, стали обходить

собравшихся. С напускною бодростью, что-то шепча трясущимися губами, пожимали

руки, благодарили. За что? Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на

многих из нас, все видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю. Несчастные

старики этого не знали. Когда они приблизились ко мне, я отошел в сторону, не смея

взглянуть им в глаза, не имея права утешать их.

Сам Брюсов на другой день после надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда — в

Ригу, в какой-то санаторий. Через несколько времени он вернулся в Москву, уже залечив

душевную рану и написав новые стихи, многие из которых посвящались новой, уже

санаторной "встрече"... На ближайшей среде "Свободной Эстетики", в столовой