Некромант и такса

Тут к нему заявились с лошадью из деревни – у кобылы отняли жеребенка, она опухла от молока, нужно заговорить. Фальк оставил меня, хлопнув на прощание по плечу, и мы с Тоби вернулись на ведущую к городу дорогу, прямо к столбу с указателем, который я, пробегая мимо с газетами, подробно не прочел. Теперь же обратил внимание, что как там расписаны направления: если свернуть по этой дороге в противоположную от города сторону, можно как раз прийти к хутору, где выросла неупокоенная колдунья. У хутора название, которое мне пропустить нельзя – Могильцы. Еще дальше, вверх по лесистому холму, дорога поворачивает к охотничьему замку, о чем на указателе было четкой черной краской приписано "без сугубой надобности просьба не шататься".

Я поглядел на Тоби, Тоби бодро повилял мне хвостом. Он был готов продолжать приключения. Что ж, сказал я, на завтрак в город нам теперь не нужно, значит, пойдем в Могильцы.

В Могильцах я сейчас все это и пишу, потому что в городе из-за нашего похода пропускаю не только завтрак, но и обед. Сегодня я не выспался и что-то устал. Отдохну немного, отправимся в обратный путь, и надо будет до ужина прилечь.

Что мне рассказали здесь, не знаю, стоит ли записывать. Крайне скверные сведения, и все поперек выданного мне указания категорически не лезть в эти дела. Колдунья не дочь воспитавших ее людей. Двенадцать лет назад ее, трехлетнюю или четырехлетнюю, оставила на хуторе беррийская оборванка – цыганка, гадалка, циркачка, неизвестно. Действительно, такие тогда были времена – бродяги детей подбрасывали, а не крали. Девочку забрали в бездетную семью, она росла умненькая, красивая, бойкая, способная, но очень своевольная, совсем не терпела принуждения, если хотела – делала сама, много и хорошо, не хотела – никакими силами нельзя было ее заставить. Рано развилась и повзрослела, сама об этом не думала, но парни липли пуще мух. Приемные родители к ней очень привязались. Пожалуй, что всерьез ее любили. По ненаигранному горю в их словах и на их лицах это очень заметно.

Здесь же я договорился о стирке. Потому что в Бромме очередь к прачке оказалась на неделю, или платите за срочность втрое. Нет уж, я лучше прогуляюсь. Если знать дорогу, то даже недалеко.

А государство там, за лиловыми горами, лежит неспокойное. Два года назад и год назад у них одна за другой случились две революции, а двенадцать лет тому они проводили сельскохозяйственную реформу, боролись с бродягами и попрошайками, пытаясь прикрепить их к земле и труду чем-то вроде рабства. Беженцы от этого прикрепления спасались так, что наполнили сказками о беррийских безобразиях даже далекий от границы Аннидор, как я вспоминаю. Действительно, было такое – люди, и не только бродяги, но и музыканты, актеры, поэты, спасались от какой-то несуразицы, в точные оттенки которой я в то время не вникал.

Так вот, возвращаясь к прежней теме: девица как раз поссорилась с родителями из-за очередного запрета. Едва пройдя конфирмацию, она чем-то раздраконила главного соборного святошу, настоятеля из Броммы. Тот выгнал ее с исповеди, наложил епитимью, грозил полным отлучением и на месяц запретил ходить на службы в собор, но если б она его слушала! Приемные родители просили меня не думать о девушке плохо, не брать во внимание ссылки на ветер – "говорят, что…", "все слышали, что…" Говорят и все слышали, что это какой-то разврат, то ли настоятель пристал к девице, то ли девица повела себя нескромно с настоятелем, но люди глупы и судят о других по себе. Было нечто другое. Возможно, связанное со способностью девицы говорить с мертвыми, которую та не скрывала, по молодости и глупости даже хвасталась, нарочно этим пугая.

А звали ее Мария-Аннетта, она упала с колокольни в прошлом месяце тринадцатого числа. В этот день я попрощался с семьей, поступая на службу в братство. Мою старшую дочь зовут Аннетта, младшую Мария. Уйду ли я когда-нибудь от злостных совпадений? Нужно побыстрее сворачивать это дело, майор прав. Я чувствую угрозу.

Фантом я опять не нашел. Он был здесь, но меня он, как все понимают, не дожидается.

* * *

Начинаю новую тетрадь (прошлую исписал под корку) со шпионской находки. Вечером мое старое перо из-за неумеренного употребления на деревенском неровном столе пришло в негодность, я отправился к Душечке, рассудив, что он писарь, и перья у него должны быть в запасе. Душечку не застал (где-то бродит вместе с майором), однако дверь в его, так сказать, покои, оказалась без запора. Я вошел, открыл стоящую на виду походную конторку, взял перо и уткнулся взглядом в клочок бумаги, на котором дурак наш Душечка то ли отрабатывал почерк, то ли проверял, насколько хорошо очинил перья. В переписанных им семи днях недели он сделал восемь ошибок, но примечательно не это. Даже не то, что я сейчас оправдываюсь перед тетрадью за ненамеренный обыск. Дни недели Душечка записывал по-беррийски.