Некромант и такса

А, кроме того, я должен кормить моих детей. При том, что любая из моих девочек, когда они станут постарше, может обнаружить в себе наследственный дар. И тогда – кто знает? – не окажется ли она на месте вот этой шестнадцатилетней ведьмы, которая что-то хотела, связанное с ее даром, а ее убили?

И как мне быть? Пути у меня два: расставить ведьме ловушку, поймать ее и упокоить, либо найти, куда она меня ведет, тогда она упокоится сама, если я пойму, чего она хотела, и закончу ее незавершенное дело. Собственно, метания ее по Бромме, насколько я сейчас понимаю, это попытки найти кого-то, кто способен ее услышать и помочь, а все кругом пока что только шарахаются от беспокойного свечения. Меня она просто боится. Именно потому, что я могу расставить ловушку, поймать и упокоить. Любой другой некромант, не новичок, как я, именно так и сделал бы. Сразу. А я чего-то деликатничаю.

Ладно, пора спать. Натоптал сегодня мозоль, путешествуя по Бромме с результатами и без результатов. Завтра первым делом в аптеку и купить пластырь. Кто знает, куда и сколько мне еще придется ходить.

Глава 5

Мне тоскливо и неспокойно. Дети далеко, работа моя уткнулась в клубок неприятных затруднений, а Бромма ничуть не похожа на шумный, суетный Аннидор, к которому я так привык, своей пряничностью она меня не усыпляет и не умиротворяет. Здесь можно не запирать на ночь двери, но в темноте чувствуешь себя только тревожнее из-за звенящей тишины, прерванной изредка собачьим лаем или колотушкой ночного сторожа на окраине. Ощущения нехорошие.

Утром от хозяйки (или от меня, как жениха) сбежала кандидатка замуж, девица с немытой шеей. Перед отъездом разговор с тетушкой в гостиной был у нее такой: "Этот ваш волшебник, тетушка, дурак надменный. Дутый индюк он, вот что! Много о себе понимает, наверное!" Что ответила тетка, я не расслышал, но ничего ласкового, мол, ты, такая сякая ничего и никогда, а девица в ответ по-кобыльи фыркнула и иноходью ринулась прочь, топоча копытами и производя на соловьиной лестнице не музыку, но звуки, похожие на артиллерийский обстрел – свист ядер, гром выстрелов.

Ну, на счастливого, как здесь говорится. Не на меня.

Встал я сегодня рано, спать мне не давала совесть. Всю ночь ворочался, не мог уснуть, потом снились кошмары в полицейской башне. Проснулся в таких разбросанных чувствах и под таким давлением безотрадных обстоятельств, что решил забыть про приказ братства не мешаться властям и предоставить им делать их работу, как они ее сами понимают. Я снова влез в местные полицейские порядки.

Пошел к полицмейстеру домой, вытребовал его из спальни (он вышел в рубахе и ночном колпаке, но побритый и бодрый) и заявил ему, что молодой идиот, запертый им на верхнем этаже сторожевой башни, ни в чем не виноват, и, если его оставить так, как есть, он доведет себя до болезни, – возможно, до душевной, то есть, неизлечимой. На что ответ я получил твердый и непререкаемый, о котором сам не подумал в стремлении к справедливости, и который в один миг поставил меня на место: если молодого идиота не держать там, он сиганет с колокольни, как та ведьма; он пытался.

Потому юный придурок, виновен или нет, будет сидеть под замком, пока его не заберут свои, чтоб городским властям не пришлось отвечать за новую смерть, а мне, некроманту, не прибавилось бы работы, с которой я, похоже, и без добавок не справляюсь.

В общем, меня отчитали как мальчишку, и выглядел я, по меньшей мере, чудаком с утра пораньше. Вот, нет мне покоя. Зачем я пошел? Мог бы и сам догадаться, что юнец представляет опасность не для общества, а, в первую очередь, для себя самого. Хорошо, что я теперь колдун, мне многое прощается. Могу себе позволить делать глупости, если заранее приму загадочный вид. Не помню только, принял ли.

Оправдаться мне было нечем, я спешно попросил извинения за непозволительно ранний визит и ретировался. Был смущен, поэтому на обратном пути повернул не туда и еле выплутал из городских переулков, где в такую рань не у кого было спросить дорогу. Тоби понял мои затруднения и вывел к фонтану, где я остановился подумать.

Уже заметно, что наступает осень. Солнце по утрам долго не отрывается от полосы зари, вначале красит шпили собора и колокольню розовым, потом розовое сменяется тяжелым расплавленным золотом, потом свет делается обычным дневным, бледным, прозрачным, и далекие горы протаивают сквозь дымку. Из сине-голубых они становятся того необычного то ли лилового, то ли серо-розового цвета, который так удивил меня, когда я разглядел их впервые.

Подумать мне нужно о многом. В основном, не беру ли на себя лишнее, занявшись правдоискательством и озаботившись справедливостью, которой от меня не требуют и не ждут. А у меня в мировоззрении кризис. Я должен понять, где я, что я и кто я.