Некоторые проблемы истории и теории жанра

В июне 1942 года Герберт Уэллс отправил в осаждённый Ленинград большую ответную телеграмму, в которой сердечно откликался на призыв военного журналиста Льва Успенского сделать всё возможное для скорейшего открытия второго фронта. Их переписку даже в опубликованных фрагментах[212] невозможно сегодня читать без душевного волнения. Грозная атмосфера великой битвы с фашизмом предстаёт в ней как бы через призму воскрешаемых обоими литераторами апокалиптических образов уэллсовой фантазии. Телеграмма семидесятилетнего писателя заканчивалась словами: "Братски Ваш, во имя всечеловеческой мировой революции, достигающей своих вершин, - Герберт Джордж Уэллс"[213].

Г.Уэллс подразумевал не тот революционный процесс, который возник - и не только в Европе - в результате победы антифашистских сил. Он имел в виду свою "революцию в головах". Последний вариант её был разработан им в "Декларации прав человека как индивидуума и его обязанностей как гражданина". Г.Уэллс просил Л.Успенского принять участие в пропаганде этого документа. С подобной просьбой, вспоминает И.Майский, он обращался и к нему[214]. Вступление человечества в счастливый мир социализма Г.Уэллс ставил в зависимость от субъективного желания людей осуществить выдвинутую им просветительскую программу. "В "Фениксе", - сообщал он Л.Успенскому о своей новой социологической работе, - говорится... что мировая революция (так понимал Г.Уэллс появление общественного мнения в капиталистических странах - участницах антигитлеровской коалиции. - А.Б.) пришла теперь и теперь же (!) должна быть реализована. Она случится теперь, если мы решим (!), что она нужна"[215].

Всё это, конечно, не укладывалось в материалистическую концепцию истории, на чём настаивал Г.Уэллс в письме к И.Майскому. Со свойственной мелкобуржуазным радикалам нетерпеливостью он даже обвинял в лице И.Майского коммунистов-ленинцев чуть ли не в оттягивании мировой социалистической революции. Однако о благородстве побуждений, отличающем идеализм Г.Уэллса от авантюрных современных "левых", свидетельствует то место из письма Майскому, в котором сквозит тревога за судьбы мира, если "военный хаос" перерастёт в "бессмысленную драку за несуществующие выгоды, которая может подорвать всякую надежду на новую, неуклонно прогрессивную жизнь для всего человечества"[216]. Г.Уэллс словно предчувствовал последствия атомного шантажа, которым западные союзники завершили "горячую" войну против фашизма и открыли холодную войну против лагеря социализма. Вместе с тем несоответствие неизбежных зигзагов истории его, уэллсову, идеалу "неуклонного прогресса" приводило писателя в отчаяние. Невозможность реализовать свой идеал "теперь же" трансформировалась в книге "Сознание на пределе" в предсказание конца человеческой цивилизации.

Россия не единожды помогала Г.Уэллсу преодолевать свои ошибочные прогнозы. Живи писатель в наше время, не исключено, что международная разрядка наступила бы гораздо раньше.

В романах Алексея Толстого

До тех пор, пока в конце семидесятых годов научно-фантастические "фрески" нежданно-негаданно не заинтересовали писателей-реалистов, казалось, будто пути научно-фантастического жанра проходили за обочиной отечественной литературы. А между тем уже "Аэлита" А.Толстого была не только в числе первых советских научно-фантастических романов; неожиданное "марсианское сочинение" (по словам М.Горького) типичного "бытовика" провозвестило в далёких потоках отечественной литературы нынешнее синтезирование фантастики с "реалистикой". Роман выступает сегодня ярким свидетельством того, как нарождалась русская научная фантастика из самых глубин общелитературного потока, в творческих исканиях крупных художников (напомним о научно-фантастических опытах В.Брюсова и А.Куприна, поздней Л.Леонова), исканиях, которые перерастали формальные эксперименты, отражали острую политическую борьбу и утверждение революционного миропорядка, охватывали поиски новой философии жизни и новых возможностей художественного реализма, запечатлевших бы тектонический сдвиг мировой истории.

Роман Алексея Толстого по внешности отвечал авантюрным поветриям двадцатых годов и оттого, может быть, долгое время рассматривался биографами "в боковом зрении". По существу же "Аэлита" явилась художественным документом перехода писателя на сторону Советской власти. Не случайно отрывки из этого, а не другого произведения читал Алексей Толстой в нашем берлинском полпредстве по пути на родину, на праздновании юбилея Советской республики.