Некоторые не попадут в ад

Помню, к примеру, такое: вечером сидим за столом, дети, дядя Араб, Домовой забежал на минутку, прочие дяди смеются-покуривают, жена на всех любуется. Утром семья проснулась, дети выучили уроки, пересказали уроки, поиграли на скрипке, — сели за стол, что-то долго сидели, гоняли чаи, — жена говорит: «А где все?» — я говорю: «Да в разведку ушли, вчера ещё», — дальше сидим; в какой-то момент вернулись Араб, другие дяди, Домовой снова забежал только на минутку, — все невыспавшиеся, чуть, как будто, оглохшие, — но бодрые, голодные, ото всех пахнет степью, камнем, железом, — видно, что рожи и руки мыли только что, долго мыли, старательно, но толком так и не отмыли.

Убили шесть человек. Сели за стол, дальше едят. Точно так же, как вчера, теми же руками.

…Ближе к новому году было награждение.

Организовали всё в столовой на «Праге».

Явились: боец, потерявший в бою руку, боец, потерявший в бою ногу, боец, потерявший в бою глаз, боец, потерявший в бою часть органов живота, другие, по мелочи, инвалиды, наконец, боец без руки и без ноги сразу, на коляске, — первое его явление, только из больнички вышел. Двоих смертельно покорёженных службой мы уже на тот момент схоронили.

Другая половина награждаемых была пока ещё целой.

Ни малейшей трагичности во всём этом не было — в такой среде сантименты не приживаются, — колясочника сразу атаковали: «А у тебя бесплатный проезд теперь? Везуха, братан. То, что экономишь теперь — даёшь в долг под проценты? Тебе похеру, а пацаны нуждаются…» — «Слушай, из вас двоих можно собрать одного и ещё запчасти останутся на складе, — возьмёте двойную фамилию, — главное не ругаться на тему: твоя нога, ты и ходи».

Колясочник смеялся больше всех.

После ранения его сразу оставила подруга. Сам он был с Казахстана — там жила мать, — но к матери вернуться не мог: его, даже без руки и без ноги, посадили бы в тюрьму как террориста.

Единственным его домом оставался теперь батальон.

Мы никого из раненых не увольняли, был у нас такой принцип — все покалеченные оставались служить на разных, не требующих полного наличия всех органов, должностях: по хозчасти, на камерах слежения при располаге, тому подобное.

Ещё год-другой службы, объявил я, и на батальон из двухсот пятидесяти человек останется порядка ста семидесяти ног, примерно такое же количество рук, глаз.

На параде будет сложно, остальное вытянем не хуже других. Неполноценная, но предельно боевая единица.

Дети смотрели на всё детскими глазами; мне хотелось, чтоб они запомнили одно: пока ты жив, нет ничего страшного. А дальше — тем более.

Младшая дочка, пять лет, после награждения и первых трёх тостов — третий не чокаясь — катала колясочника по столовой. Ей было тяжело, упиралась. Тот пел строевую и размахивал единственной рукой. На груди его сияла «бэзэшка» — медаль «За боевые заслуги».

…Декабрьским вечером, за полчаса до полуночи, позвонила личка Главы: он сейчас приедет; спасибо, хоть предупредили.

В доме было — шаром покати; всё сожрали и выпили на ужин.

Личке своей говорю: где хотите, но чтоб мясо, яйца, овощи были через пять минут, а через десять уже шипели на сковороде, в последней степени готовности.

Водка опять же. Водка не просто должна быть. Она должна быть холодной.

Набрал Томича: через семь минут у меня. Набрал Араба: через семь минут у меня.

Люди военные, к ночным тревогам приученные, — явились минута в минуту, более того: побритые, надушенные.

Про личку не знаю — даже не спросил, как они это сделали, — но над каждой сковородой через десять минут стоял ликующий фейерверк, зелень пахла, помидоры безропотно распадались на разнеженные части.

Водка возникла и смотрела на стол недвижимым, змеиным, ледяным приглядом.

Когда Батя вошёл, с ласковым подвизгиванием на стол выкатывались последние, только что вымытые и даже протёртые белым полотенцем, легкомысленные тарелки — ароматные, как из бани.

Жену мою личка даже не побеспокоила: та коротко привела себя в порядок, немного причесала дочерей — ещё не спавших, но чуть растрепавшихся в беготне по заполненному оружием и людьми в форме дому.

Дальше помню только кадрами.

Обе дочери сидят у него на коленях. Батя спрашивает младшую: «Ты чего хочешь?» — она: «Айфончик-телефончик!» — он, полуобернувшись, кому-то из своей лички: «Принеси мой телефон!»; Батя хотел стремительного счастья; принесли телефон, в три секунды развинтил, я и не заметил как, — выбил оттуда симку, передал всё тому же бойцу из лички, — «На!» — вручил моей дочке желаемое.

Старшую: «Ты чего хочешь?» — она: «Не знаю, у меня всё есть», — он: «Придумай», — «В аквапарк хочу». Батя, полуобернувшись, кому-то из своей лички: «Позвони (такому-то), скажи, чтоб открыл аквапарк, мы сейчас приедем».

Дальше шло бесконечное обсуждение всего на свете — прошлых боёв, текущих, будущих, состояния бата, грядущего наступления; я отплыл в себя и смотрел на дочерей: сидя у него на коленях, они никуда не спешили уже, — и для него это был подходящий груз, наряду с тем, что натворил, нагрешил, накрушил.