Некоторые не попадут в ад

Собрала детей — оставили садик, школу, — уехала в деревню; у нас в глухой деревне дом есть. Прятались там.

Ну, как прятались: жили людьми.

…Это уже конец февраля был. Та зима в Донецке доходила тяжело, на жестоком психозе: город трясло от ежедневных обстрелов; у нас одна половина батальона на «Праге» торчала, патрулировала район — искали каких-то диверсантов (и, действительно, троих поймали, те исчезли в недрах МГБ), другая ждала десант на Новоазовском направлении, потом ещё добавилось Коминтерново — самое острие.

Я метался каждый вечер: Донецк, Новоазовск, Коминтерново, обратно, Донецк, Новоазовск, Коминтерново, обратно, Донецк, Новоазовск, Коминтерново, обратно. Все ждали наступления ВСУ; выдали бээрку (боевое распоряжение), какие позиции бат занимает в случае захода противника в город, — мы с Арабом внимательно изучили, посмотрели друг на друга, — он молча полез в сейф у своего стола, молча достал самопальный коньяк, молча разлил.

Беззвучно чокнулись и выпили.

…В очередную ночь возвращаемся из Коминтерново в Донецк, — в машине я, Араб и молодая дама из полка, возившая нашим бойцам на позиции зарплату, — ей звонок.

Выслушала, отключилась и минуту молчит.

Потом решила с нами поделиться, до города ещё час езды:

— В донецком МГБ, — медленно произнесла, — во дворе жгут документы. Готовятся ко входу ВСУ в город. Арта по нам работает — светопреставление начинается.

Здесь, как назло, навстречу колонна танков, — мы с Арабом сосчитали: двадцать восемь (десять — Т-72, остальные — Т-64), — идут со стороны Донецка в сторону Мариуполя или российской границы — в любом случае, прочь от столицы ДНР.

— Куда ж вы, милые, — чуть дурашливо пропел Араб, — вам же ж надо обратно.

В ту минуту я испытал приступ родникового, ключевого, чистейшего счастья — что моей семьи, моих детей нет в Донецке.

Пусть там у них кетчуп, пусть ёлки горят под окном, пусть клеят кресты, — но что бы я сейчас делал? Что, спрашиваю?

Вдруг наш район, нашу улочку уже бомбят? В гостевом моём домике даже подвала нет. Есть у хозяйки, во дворе, но хилый — 120-й миномёт не выдержит.

Ну, ладно, не бомбят, уже отбомбили, — заходят в город. Мне куда деваться? Заскочить к ним, сказать: садитесь в машину и вон из города, пока можно выехать!

И жена бросает полусонных детей, забивает ими полную машину, — в отчаянии, в остервенении, — и — кивнув мне? махнув мне рукой? — едва ли бы мы стали в таком состоянии обниматься, — садится в машину.

Или говорит: «Ты с ума сошёл, я не знаю, куда ехать, меня остановят на первом же посту, я заблужусь, я поеду ровно в противоположную сторону, — ты должен нас вывезти, вернуть домой, а потом умирай здесь сколько хочешь».

А мне надо строить батальон, мне надо, согласно боевому распоряжению, занимать несколько жилых объектов и обустраиваться там на предмет обороны и встречи врага.

Мне что, сказать Арабу: «Пока без меня» — и мчать к границе, как будто я дезертир?

Позвонит Захарченко, спросит: «Захар, срочно нужен, ты где?» — отвечу: «На границе. Сейчас, погодите меня».

Боже мой, какой ужас. Какой ужас, боже мой.

Я всё это вообразил тогда — и ехал дальше, разве что не улыбаясь: ах, как чудесно — в МГБ жгут бумаги, ВСУ готовятся к заходу в город, — а мои-то все дома, в лесу спрятались; играют в снежки, лепят снеговика, младшая побежала в дом за морковкой…

Счастье-то какое, Господи.

* * *

Обострение закончилось, постепенно эти чувства притупились, к маю того года нас сняли с передовых, и некоторое время мы выполняли задачи — из разряда «мёртвого не буди» — в городе.

Естественно, я опять затосковал — умеренной такой, жить не мешающей, но всё-таки тоской.

Семью заманил обманом.

Без месяца год прослужив на Донбассе, отправился на побывку. Вела меня интуиция мужа — но даже мысленно не проговорённая: сам от себя держал план в тайне.

В деревню, где прятались от городских животных мои сердечные, мои тёплые, мои единственные, закатились мы на «круизёре» ликующей компанией: Араб, Граф, Тайсон, Шаман, Злой, Кубань.

Три дня плавно, по-пластунски, перебежками переползали из бани в реку, из реки за стол, из-за стола в баню. Мои бродяги, мои стреляные, убитые, восставшие из праха, прах поправшие, — переиграли с детьми во все игры, переговорили с женою все разговоры; на четвёртый день она нас провожала — беззвучные слёзы текут по лицу, говорит: «Я приеду к вам, мои родные, и всех детей привезу».

К мужу многие месяцы собиралась — не доехала, а к этим — в три дня решилась.

Потом обронила как-то на вопрос «Почему?!» — «Я заново полюбила с ними мир и людей».

Жена если решает — сборы короткие. В августе, через неделю, они уже были у меня в Донецке.

Мы сели пообедать в «Пушкин» — мимо проходил Саша Казак (он всё время проходил так, что кажется — пробегает), — заметил, встал как вкопанный, догадался, кто это, что за табор со мной, — забежал к нам и шёпотом: «Вы здесь будете? Никуда не уходите!»

Я сразу догадался, что он задумал.

Через полчаса, а то и меньше — бежит Батина личка. Вот и он сам.