Некоторые не попадут в ад

Проблема в том, что на Пантёхе можно было загонять «вундер-вафлю» через свои же позиции — ракете для полёта оставалось достаточное количество пространства (точность у этой самопальной заготовки, как мы помним, варьировалась весьма широко); на Сосновке же такая забава не проходила: здесь ракета, как только перелетает через наши окопы, уже должна падать, — но не факт, что она пролетит положенные триста метров; а если не триста, а только сто? — нас же самих накроет: будем лежать смирно, почти как живые, только зелёного цвета.

Я вообразил себе картину — как мы засаживаем «вундер-вафлю» на собственные позиции, — и засмеялся: а чего, нормально — самоистребление террористов, накрыли сами себя.

— Короче, надо всё подготовить к выпуску ракеты и покинуть позиции, — придумал я. — Делов-то. Риск есть, но я сомневаюсь, что они нас выпасут и тут же попрут в атаку, в штыковую… Или залётчиков оставить в окопах на момент пуска. У нас есть кого не жалко? — я, конечно, валял дурака; и Томич, и Араб это понимали, только Томич посмеялся, зато Араб сидел с непроницаемым лицом, в своей манере: весь вид его говорил, что залётчиками он считает весь батальон, и с удовольствием всех в окопы и усадил бы.

— Да, можно и так, — сказал Томич в ответ на мои предложения.

Он обычно сразу соглашался, но окончательное решение принимал, сто раз всё перепроверив. Томич был очень аккуратный, «продуман» тут назывался подобный тип характера, с ударением на «а».

Мы съездили на позиции несколько раз, все вместе и поочерёдно: примерились, пересчитали всё, опять примерились.

Пантёха стала забываться, как прежняя любовь, — как говорится, вчера ещё любимой звал, равнял с китайскою державою, — а сегодня уже: скучный дачный посёлок, чего мы там делали так долго… Сосновка — вот где раздолье!

Пока примерялись — как я и предполагал, у нас ещё потери: боец, фамилию забыл, а имя не могу скрыть, оно мне нравится: Мирза-Али Гусейн Оглы, — осколочное ранение головы; у другого (фамилия хохляцкая, на — ко) — ампутация ступни; у третьего — типично русская фамилия — тяжелое осколочное ранение в голову; у четвёртого — осколочное в ногу.

За четыре дня: минус шесть, и двое в строй уже не встанут.

И чего делать?

У нас всё было готово.

День недели забыл, число тоже, но своё местоположение запомнил: уже выпили с Графом по чаю в нашем съёмном домике, уже обсудили моё ли, его ли прошлое, — Тайсон кивал и посмеивался иногда, — уже я завалился на кровать, привычно повторяя: «Господи, спасибо, спасибо Тебе за Твой удивительный мир!» — уже глаза закрыл, уже заснул, — и тут звонок: как сверлом в мозг.

Российская симка у меня почти всегда безмолвствовала, работала только местная, донецкая. Ночью меня набирали только в исключительных случаях: если это ночная тревога, срочный выезд; несколько раз такое было, три или четыре.

(Один раз — впустую: мы должны были выехать в соседнюю, дружественную, Луганскую республику, чтоб взять под арест её главу Игоря Плотницкого, который всем там надоел своими африканскими замашками. В последний момент кто-то вспомнил, что у нас три четверти батальона — луганских, а моя личка прежде вообще была личкой Плотницкого — хоть не «тельниками», но вторым кругом, — посему принимающие решение люди передумали. Мои потом огорчались: «Ай, мы сами бы Плотика взяли под стволы!» — они его называли Плотиком, по старой памяти, и никаких иллюзий по его поводу не питали. Плотницкого сняли без нас; он мирно согласился отбыть в Москву. Мы с ним летели одним бортом до Шереметьево — с места я отзвонился Главе, что всё в порядке, и вылетел обратно.)

Глава ночью меня не вызывал — лишнего наговаривать не стану; Сашу Казака поднимал, да, — меня нет.

Короче, могло случиться только что-то плохое.

Взял искрящуюся нетерпением трубку.

Звонил смотрящий от Москвы — но не тот, который политической повесткой был занят, — а по военным делам: меня с ним на очередных поминках познакомил Батя, сказал: «Тебе пригодится»; я спросил, улучив минуту наедине: «А кто это?» — Глава многозначительно постучал костяшками пальцев по столу: тот, кто доносит информацию.

Смотрящий многозначительно назвал свой позывной — так многозначительно, словно я должен был сразу оцепенеть, — и тут же начал орать:

— Какого хера ты там творишь на Сосновке?! Ты думаешь, ты совсем, блядь, отвязался? Ты думаешь, ты теперь гражданин Донецкой народной?! Что тебя Глава прикроет?! Тебя отсюда вытащат хоть сегодня ночью, понял?! Мне из Москвы только что позвонили, велели тебе передать: тебе башку оторвут! Сядешь в России на тридцать лет!

— У нас на столько не сажают, у нас правовое государство, — сказал я, с хрустом потянувшись, голосом махновского атамана, пойманного на расстреле комиссара и уверенного в том, что ему ничего за это не будет.

Поискал рукой, нашёл ночник, щёлкнул. Зажмурился, медленно поднял ногу, посмотрел на пальцы. Отчего-то я совсем не был взволнован.

— Сажают, — крикнул он. — Тебя — посадят!

— Давай, — сказал я, — с самого начала. А то ты кричишь, а я повода не знаю.

— Ты не знаешь?! Всё ты знаешь!